17 (28) января 1714 - 3 (14) июля 1771, Киев

(урождённая Шереметева, после пострига схимонахиня Нектария;) - знаменитая мемуаристка XVIII века, одна из первых русских писательниц, дочь графа Б. П. Шереметева, жена И. А. Долгорукова, бабка И. М. Долгорукова.

Наталья Долгорукова.сер. 18 века
Государственная Третьяковская галерея

Графине Наталье Борисовне Шереметевой, казалось, с самого начала уготована была звездами блестящая, ровная, как часто говорят сейчас, Судьба: красавица, наследница богатых имений, знатного рода, оберегаемая родителями пуще глазу – была младшей девочкой в семье, пылинке не давали упасть на нее – отцу, Борису Петровичу Шереметеву, петровскому соратнику и фельдмаршалу, к моменту ее появления на свет, было почти шестьдесят лет.

Отец: Шереметев, Борис Петрович

Но так лишь казалось. «Ровность» Судьбы обернулась к наследнице знатного рода ухабистой стороною: уже в 17 неполных лет познала она всю непредсказумость поворотов фортуны, мимолетность мечтаний, недолговечность, призрачность радужного счастья. Но детство ее было безоблачно. Есть тому одно свидетельство.
В старой грамматической тетради по немецкому языку написано затейливым, но еще полудетским, неустоявшимся почерком графинюшки Натальи Борисовны Шереметевой: «Я хочу, чтоб все люди были счастливы так, как я!»
Счастье то длилось до четырнадцати лет, до поры, пока жива была матушка, а Натальюшку стали считать завидною невестою. В те времена брачный возраст на Руси наступал рано.
Заглядывались на изящный стан юной графини, румяные щеки, огромные глаза, брови соболиными дугами, как пришла на то пора, многие из женихов, счастлива она была ими. Да только частенько не нравилась сим знатным «галантам» серьезность ее, да еще пуще - большая охота графини Натальи Борисовны к чтению: не дело то вовсе для знатной боярышни: в светелке до самой первой звезды листы пыльные, пергаментные, переворачивать тонкими перстами, да в окно засматриваться на небо вечернее.
Впрочем, как знать, может, и хозяйка с графинюшки была бы неплохая, сказывали, что бабушка ее, по матери, Мария Ивановна Салтыкова, строга больно, и в домоводстве никто сравниться с нею не может, равно как и в искусном деле золототканные воздухи (тяжелые алтарные покрывала) для церкви вышивать, но кто знает, научила ли она любимую свою баловницу тому же, что знала сама от аз до ять?
А вдруг жалела строгая бабушка ее слабые пальцы, да легкие ножки, баюкала донельзя сказками да баснями – придумками, нежила на высоких перинах – подушках, оттого – то, может, и выросла Натальюшка – графинюшка серьезной, «книжной молчальницей» с дерзким взглядом, как сверкнет - полыхнет из - под ресниц, так пустую то болтовню, что на языке виснет шелухою, враз и позабудешь!
Поговаривали еще, что видели молодую графиню часто на вечерних зорях в санях, одну, стояла она на берегу реки, смотрела на воду, будто дула, да на месяц, еще бледный в свете первых звезд.
А потом и в лавке травника старого видали не раз красавицу - барышню: перебирала она легкими перстами травы пахучие, столетние, да шептала что то над ними: не то молитву, не то ворожбу какую – ей то нетрудно, небось, с детства, кроме нянюшек, мадама заграничная, шведка Мария Штрауден, воспитывала, иноземности – премудрости научила! Несколько наречий иноземных знала упрямая графинюшка, среди них и греческий - мудрецу придворному впору али – клиросному певчему!
Оно конечно, любопытно, все это: и травы и премудрости, да только более привычны были сынам дворянским невесты поспокойнее, попроще, что ли, а вольность эта Натальина и во взорах, и в словах, и в походке, и в жестах сторонила иных кавалеров, взирали они на нее с опаскою, да с усмешкою, хоть и нравилось им иной раз с молодою графинею на натертом воском полу фигуры модных англезов - контрдансов (* придворные танцы – введенные на Руси Петром Великим - автор) выписывать, да на искусный фонтанаж* (высокая дамская прическа, в которой волосы бывали убраны драгоценностями и кружевными лентами. Часто создавались прически в виде башен и кораблей - автор.) ее заглядываться.
Как то забывали за россказнями праздными и рассуждениями о странностях молодой Шереметевой, что осталась то ведь она сиротою - внезапно, посреди «золотого детства», и «сразу всех компаний лишилась» – горечь – кручина так опалила девушку, почти отроковицу, что она, не осушая глаз ни днем, ни ночью от слез, с трудом спаслась от безумия!
«Нашло на меня высокоумие, - рассказывала она в «Своеручных записках» уже зрелою матроною, – вздумала себя сохранить от излишнего гулянья, чтоб мне чего не понести, какого поносного (т.е. - худого, недоброго – автор.) слова – тогда очень наблюдали честь.. Я молодость свою пленила разумом, удерживала на время свои желания в рассуждении о том, что еще будет время к моему удовольствию, заранее приучала себя к скуке. И так я жила после смерти матери своей, графини Анны Петровны, (летом 1728 года – автор.) два года. Дни мои проходили без утешки.»
Как всякая чувствительная барышня она мечтала, конечно, о сказочном принце, но часто в тех мечтаниях себя одергивала, смеялась над собою, и деятельно принималась составлять правила собственного жития, которым намеревалась следовать. Одним из правил этих было верность чувству, обетам, Долгу. Как и у всех Шереметевых.
« Я не имела такой привычки, чтоб сегодня любить одного, а завтра - другого, в нонешний век такая мода, а я доказала свету, что я в любви верна!» – с гордостью писала Наталья Борисовна, княгиня Долгорукая, инокиня Нектария, на склоне лет своих, в начале века XIX, а потомки ее гадали после – от нее ли пошло – повелось, что любовь для Шереметевых, как ожог, как свет небесной звезды: однажды и навсегда, и мало в той любви медвянного вкуса и дурмана черемухового, все больше – полынной горечи?

Иван Алексеевич Долгоруков (1708-1739)- князь, придворный, фаворит императора Петра II; сын А. Г. Долгорукова, дед И. М. Долгорукова.

Но впрочем, тогда, на заре любви своей, осветившей всю ее многоскорбную жизнь, мало думала о горечи юная графинюшка Наталья Борисовна, глядя в ясные глаза жениха, князя Ивана Алексеевича Долгорукого – фаворита молодого императора Петра Второго, внука царя – реформатора. Все больше мечталось - грезилось ей о том, как бы несговорчивого брата своего, гордого и упрямого графа Петрушеньку – Петра Борисовича Шереметева, старшего в дому и роду после смерти родителей, могла она умилостивить и склонить к согласию на сговор, да и на свадьбу.
Впрочем, тот противиться желанию сестры не стал, только брови свел хмуро: «Коли люб тебе, что ж! Да только смотри - недолга «медвяная» жизнь царского фаворита, знаешь, ведь поговорку придворную: «Кто около трона, тот около смерти ходит».
Впрочем, если б заглянул сам Петр Борисович глубже в свое сердце, то уж тогда, пожалуй, не смог бы утаить от себя, что льстило его молодому самолюбию положение при дворе будущего зятя: поговаривали, что сестра князя Ивана Алексеевича, княжна Екатерина, после падения всевластного Меншикова, очаровала совсем молодого государя Петра Алексеевича, и того и гляди, станет другою государыней Екатериной Алексеевной, в силу войдет, вот только сравняется ли с почившей в бозе супругою Великого Государя: не столь бровями черна, горда несоразмерно, губами тонка, да на лесть падка, что для царской особы не пристало, лесть портит не хуже гордыни да вольности, точит сердце, будто червь яблоко! Впрочем, не шереметевское то дело, царские симпатии разбирать и царскую кровь судить!
Тайными шепотками сказывали еще, будто ждет княжна Екатерина Алексеевна наследника Государева, что было бы только к укреплению власти Долгоруких, но шепотки те опавшею листвою ложились на землю, затихали, едва шурша, да и не всему поверишь!
Как не поверишь и байкам – россказням о шальной жизни самого князя Ивана Алексеевича: то он амуры разводит с замужними дамами, едва ли не в присутствии их мужей, то на охоте палит без разбору по воронам и по зайцам, все ему одно, лишь бы руку набить, хохочет да зубы скалит!
Сказывают про него и то, что у князя Черкасского отобрал лучшую певунью из хора, да так и не вернул назад.
Правда, Натальюшка что то лепетала в оправданье своему «коханному», будто бы отпустил он на волю певунью ту крепостную, выкупил.. Что ж, то поступок достойный, к чести князевой, да только все едино, не нравился Шереметеву Долгорукий: фатоватый, с похвальбою, и неустойчивый какой – то, словно тальник – в разные стороны гнется, куда царственная длань укажет, своею думою не живет! Такой ли Наталье надобен? Ну, да что ж, сердцу не прикажешь…
Любовался Петр Борисович невольно сестрицей Натальюшкой, похожа была она на птицу, ходит, будто летает, раскрывши крылья - руки, лицо - словно яблоко румяное, брови - вразлет, глаза лучистые - сияют, только иногда промелькнет в них тень тревожности, полыхнет отсвет сомнения – все больше когда шепотки тайные о женихе до нее доходили.
Верила ли она им, не верила ли, знать про то он не мог, только однажды обронила недомолвкою, что любовь ей представляется музыкой, что лечит душу человека, исправляет ее.
А Долгорукий? Что ж.. Умен, представителен, богат, умеет и желает нравиться, и на сестру глядит как – чуть не с восторгом, с какою то виноватинкою, что ли? Кто знает, может, тем то и пленил ее, голубушку разумную, женское сердце – горячо да жалостливо.

Портрет П. Б. Шереметьева, 1760г,Ivan Petrovich Argunov

Каковы бы не были мысли Петра Борисовича - держал он их при себе, сватовство Долгорукого встретил со сдержанным достоинством, сказав, что он не преграда сердцу сестры и счастью ее. Стали готовиться к пышному сговору, на котором обещался присутствовать сам император Петр Второй со своею нареченною невестою, княжною Екатериною, старшей сестрою князя Ивана.
Так и случилось.
Была на сговоре Натальи Борисовны с Иваном Долгоруким вся знать придворная, не исключая и Елисавету Петровну, дочь государя Петра Великого, и герцогиню Анну Леопольдовну.
Даров на том сговоре несчитано было - шкатулки, отделанные жемчугом да сапфирами, приборы столовые серебра и золота, чаши резные, ткани парчовые. Сам государь Император с ласковою любезностью поднес будущей княгине Долгорукой табакерку золотую с резьбой искусною по стенкам, крохотную, такую, что в кулачке ее уместилась. Сжала она тот кулачок с неловкостью, и почувствовала, как впилось ей в ладонь масивное кольцо - жемчуговое с гранатами, только что подаренное Иваном, в знак состоявшийся помолвки их.

Peter II of Russia by unknown painter. State Hermitage, Peterburg.

На тихий вопрос Государя Петра Алексеевича: «Любишь ли, графинюшка, моего Ивана?» - заалела щеками Наталья, и вместо ответа поднесла к губам руку, на которой сверкало россыпью ярких огоньков новое кольцо. Такой ответ понравился государю, отпустил он Наталью с поклоном, пригласив на первую фигуру плавного контрданса. Смущенно кивнула юная невеста, опадая пышным цветком в поклоне плавном, и вызвала сим согласием гневный сполох в горделивых очах княжны Екатерины.
Та не привыкла ни в чем уступать своего первого места при особе Государя, но смирилась под его холодным, приказным взглядом – одарила Наталью мимолетной улыбкой, скользнув безразличием по ее лицу.
А потом и сама поплыла за ними следом в замысловатой фигуре неспешного танца - об руку с графом Петром Борисовичем, хозяином особняка на Воздвиженке, где шумел пышный «сговоренный» пир.
На самое Рождество, когда Москва снегами припорошена, и воздух студит и холодит не только щеки, но и разум разгоряченный мечтанием, да фантазиями!
Как в тумане зыбился тот вечер перед Натальей. Стол ломился от яств, повар Шереметевых «наколдовал» над блюдами вволю, от сердца, да и люди дворовые расстарались для молодой своей «боярышни» – доставили к столам из имений шереметьевских, и рыбу, и меды липовые, и птицу, и вишенье в патоке – несмотря на декабрь месяц, хорошо сохранилась в погребах холодных темно – бордовая ягода, но юная графиня, «без пяти минут княгинюшка», плохо помнила, что ела и какое вино пригубливала - все плыло перед глазами, только ощущала горячую руку Ивана в своей маленькой ладони, да иногда слышала его горячее дыхание у своего плеча.
Торопился князь и с помолвкою и со свадьбою, будто сердце что чуяло!
Решили свадьбу играть в один день с Государевой, после праздника Крещения,
19 января, благо, графинюшке 17 января исполнялось ровнехонько шестнадцать лет.
Порешить то порешили, только Судьба ли, Бог ли, звезды ли - все по иному расположили, по слезному, по горестному..
19 января, на празднике Водосвятия, простудился молодой Государь император Петр Алексеевич, и сгорел в две с лишком недели от лихорадки, оспою осложненной, – напал тогда враз на Москву – матушку невиданный и жестокий черный мор!
Лицо и тело Петра покрыто было сплошными черными пятнами, язвами, страшно было и взглянуть на него, придворные в страхе покинули Коломенский дворец, ухаживать за императором никто не решался, даже невеста, невенчанная жена, Катеринушка, и та Государя покинула. Впрочем, носила она дитя под сердцем, ее ли судить? Остался при нем лишь Иван Долгорукий. Наталья Борисовна молилась за него день и ночь иконе Казанской Божией матери и Владимирской, и всем Святым, и Троице Единоначальной.
Молилась она и за Императора, но, видно, за Любимого молитва была чуть горячее.
Не сумел князь Иван Алексеевич выходить своего Государя, впал тот в беспамятство и лекари не видели улучшения, надежды не оставляли!
Волновались и заморские гости, уже прибывавшие на свадьбу высокую, волновались и Долгорукие: умрет Петр, и силе их при Дворе – конец настанет! Особенно печаловался без двух минут государев тесть, отец Катерины и Ивана, князь Алексей Григорьевич, человек горделивый и тщеславнейший!
Неизвестно теперь, какими уж просьбами и словами уговорил он сына составить подложную духовную, в которой будто бы император Петр Второй завещал власть и трон невесте своей, княжне Долгорукой Екатерине Алексеевне, с титулованием ее «Государыня – невеста», и подписать ту духовную под руку Государеву, благо почерки у обоих были схожи необычайно, и многажды до этого делал так князь Иван, подписывая бумаги государственные с согласия любимого друга – Императора.

Екатерина Долгорукая.1729

Иван Алексеевич, отуманенный горестью от близкой потери царственного друга, должно быть, и не до конца понял слова отца и шепотки братьев, написал два листа, один из которых все пытался вложить в слабеющие персты Императора, чтоб подписала требуемое рука Государева. Перо выпало из рук умирающего, прочертив на бумаге прямую линию.
Князь Иван, как в беспамятстве, начертал на одном из листов “Петр II”, чуть дрогнув завитушкою в конце, и отдал бумаги отцу, с просьбою сжечь, ибо - грешен обман, и пусть все будет по воле Божией, ибо члены совета Государственного и так знают, что Катерина - невеста Государева. Тот цыкнул: «Много ты понимаешь!»
Верховники, чуял нутром Алексей Григорьевич, свое замышляли, хотели ограничить цареву власть и для того то, должно быть, князь Голицин и задумал, коли смерть настигнет Императора в одночасье, – не допускать до власти Долгоруких, а лететь в Митаву, к герцогине Курдляндской, Анне Иоановне, племяннице Петра Великого, прося ее занять трон и подписать кондиции, власть ограничивающие.
Хитер Голицин, умен и дядя Василий Лукич, да они, младшие Долгорукие – умнее, хитрее…
Тут то и просчитался Алексей Григорьевич! Подложную духовную выдать за явную членам Совета князю Алексею Долгорукому не удалось, полыхнула она пламенем в печи изразцовой, а вельможи российские составили текст кондиций и поехали – помчали спешно в Митаву, к герцогине Анне Иоановне.

Кондиции те гласили:
1. Управлять государством только с согласия Верховного тайного совета.
2. Объявлять войну, заключать мир, налагать подати и назначать к важным государственным должностям, не иначе, как с согласия Верховного совета.
3. Не казнить дворян, не изобличив их в преступлении по суду, не конфисковать их имущества.
4. Не раздавать казенных имений частным лицам.
5. Не вступать в супружество и не назначать себе преемника без согласия Совета.

Всем хороши были те кондиции, но среди дворянства, и особливо – польской шляхты - слышались шепотки, недовольства, недомолвки: гордые поляки не хотели ни кондиций, ни совета, ни чьей либо еще верховной власти, а Трубецкие, Толстые Барятинские, Черкасские – те не желали «гнуть шею» перед Долгорукими, считая себя ничем не хуже.
Россия стояла тогда в двух шагах от ограничения самодержавной власти и от дворянского мятежа!
Чтобы как то ослабить кажущиеся «влияние» Долгоруких, князь Алексей Черкасский, возглавлявший «придворную оппозицию» подал прошение Тайному совету об учинении следствия над Иваном Долгоруким.
Последнего обвинил он в краже ценных вещей из кабинета покойного Императора: кинжала, ларца.. Кражи, конечно, не было. Император сам подарил Ивану Алексеевичу и позолоченный кинжал и ларец. За верную службу. Но князь Долгорукий обыску в имении противиться и доказывать правоту и честность свою - не стал, и вещи увезли во дворец. На чистое имя князя немедля упала густая тень.
Но до времени оставили его в покое, не до него стало: тело императора покойного не было еще предано земле, да слышно, подъезжала к Москве Анна Иоановна.

Ведекинд Иоганн Генрих. Портрет императрицы Анны Иоановны.XVIII век

Как то поведет себя новая немка – государыня? Подпишет ли кондиции? Согласится ли на властное ограничение? Не смешает ли всех в кучу одну, не сдернет ли завитые парики с лысых и поседевших голов..
Новоявленная государыня Анна Иоанновна кондиции подписала. Вскоре после пышных похорон Петра Второго в Архангельском соборе.
На полчаса. Через полчаса, на приеме в Коломенском дворце, когда князь Василий Лукич Долгорукий и князь Дмитрий Михайлович Голицын - авторы соглашения, готовились было праздновать победу Верховного Совета, Анна вышла в другую залу и вернулась уже не одна, а об руку с секретарем своим, графом Татищевым, который громким голосом, зачитал челобитную поданую Государыне «от именитейших лиц дворянских», в которой те, «утверждая величие и незыблимость монархии», просили «слезно Государыню разорвать мерзкие кондиции и править единовластно.»
В челобитной стояли витеватые подписи Черкасского, Головкина, Толстого, Кантемира и многих, многих еще..
Анна, в полнейшей, ошеломленной немоте присутствующих, объявила со смиренной и сладчайшей улыбкою, что «не может более перечить желанию дворянства российского, а посему - распускает Верховный совет, и править будет – единодержавно!»
Вот так вот, вмиг, два шага от республики закончились для России пропастью десятилетия бироновщины. Как с горечью вспоминал о том миге перед смертью князь Дмитрий Михайлович Голицин:
«Пир был готов, но званные не захотели прийти. Много было их, званных, но мало – избранных!»
Впрочем, пир тот, неудавшейся «вольности дворянской» уже мало касался князя Ивана Алексеевича. Удрученный ранней смертью друга – Государя своего, предавался он зело горестным, опустошающим размышлениям в имении подмосковном – Горенки, и новости из столицы докатывались до него, словно волны, глухо рокоча.
Вернул он слово и нареченной невесте свой, «цветику лазоревому (*подлинные слова И. А. Долгорукого в одной из записок Наталье Борисовне – автор.) Наташеньке», ибо считал, что нет права и силы, ему опальному, в немилости, тянуть юницу хрупкую под венец. Но Натальюшка о разлуке и слышать не хотела, твердо стояла на своем: не по – шереметьевски это, не по – родовому: от слова, раз данного, отсутупать, и человека в беде бросить, тем паче – любимого человека!
Семнадцатого апреля 1730 года обвенчался князь Иван Алексеевич со своею любезною графинюшкою в церкви, в Горенках, в присутствии двух старушек – дальней родни с ее стороны,- и стала она княгинею Долгорукою. Ни брат невесты, знатный граф Петр Борисович, ни сестра Вера, ни младший братец Сережа, без памяти любивший ее когда то, – никто не почтил присутствием своим ни церковь, ни скромный свадебный ужин в доме! Глубокие глаза Натальи потемнели, наполнились тоскою, залегла скорбная складка у юных губ, и не могло ничто разгладить ее ни улыбки, ни поцелуи, ни хмельно - радостные ласки молодого супруга, смотрящего на жену не то с восторгом, не то с виноватинкой..
А через три дня после свадьбы, едва собрались молодые с первым визитом к родным мужа – дяде Сергею Григорьевичу, да жене его, как прискакал посыльный с бумагою именной под сургучовыми печатями, где было предписание строжайшее за подписью императрицы Анны «отправиться князьям Долгоруким всем семейством, включая « вдову – невесту» и молодых, в трехдневный срок в дальнюю свою вотчину северную - деревню Селище».
Вытье великое поднялось в доме, свекровь, княгиня Прасковья Юрьевна, так и повалилась кулем под ноги Наталье, та едва успела подхватить ее, ослабевшую, грузную, да на лавку усадить.
Катерина Алексеевна, старшая золовушка, едва оправившаяся от болезни недавней – родила прежде времени мертвого ребенка - горестного «наследника Государева», хлопнула рукою по столу, сдвинула брови, и вдруг, захлебнувшись слезами, покачнувшись, сдавленно крикнула:
«Управы нет на них! И чем провинились мы? Видно, узнали ищейки Остермановы, что порожняя я стала, нет во мне царской крови, так теперь горло перегрызут!» – и уронила бессильно красивую чернокудрую голову на резную столешницу..
Наталья кинулась было и к ней - утешить, но наткнулась на жесткий взгляд свекра:
« Некогда, молодушка, слезы утирать, беги, вещи собирай, сказано ведь: в три дня выехать!»
И поднялся в доме Долгоруких шум да беготня со слезами вперемешку: запрягали лошадей, перетряхивали сундуки, укладывали мешки дорожные, зашивали - прятали драгоценности, выносили из дому иконы. Наталья все дивовалась про себя: зачем теплые вещи – то берут: неужто до зимы там пробудут, зачем драгоценности прячут, неужто открыто везти нельзя – не ворованное ведь?
Но спросить не смела, да и сторонились ее, не разговаривали с нею в доме, смотрели, как на дитя неразумное, да на помеху.
Так, не спрося никого и - ни о чем, взяла с собою княгиня - молодушка только белье – платье носильное, пару икон, памятью драгоценных, книгу любимую: «Четьи – Минеи», да вышивание с пяльцами, да табакерку золоченую: подарок государев на сговоре.
В неделю, кой как, по апрельской распутице доехали до Селища, останавливаясь на ночевку в грязных избах да трактирах, и торопясь, торопясь, словно навлечь боясь на головы свои еще толику грозного императорского гнева!
Ехали, ошеломленные свершившимся, тихо утешая друг друга, да перебирая в памяти все, что предшествовало сей горестной неожиданности в их Судьбах, навеки связанных вместе.
Иван Алексеевич все сокрушался, что не уберег Государя, выходить не смог любимого Друга, и по злой воле рока все колесо истории российской вспять повернулось!
Да и то правда, нечего было за власть драться, в драке то той, властолюбии, себя позабыли, честь свою, на обман пошли, вот за то все – расплата!
Натальюшка утешала мужа, как умела и могла, говоря, что на все свершившееся – одна Воля Божия, и грех против нее идти и сомневаться в Провидении, которое их не оставит.
Благо, не на смерть же они едут, в свою деревню господскую, хоть и северную, да садами и рощами, лесами да пахотой, где охота вольная, дом поместительный, церковь, люди преданные, чего кручиниться? Сейчас, небось, в тех краях сирень да черемуха цветет, не хуже шереметьевского Кускова! Поживем - осмотримся, притихнем, а там глядишь и простит государыня, сменит опальность - благостью!
Князь улыбался ласково, глядя на жену, слушая ее лепет, качал головой в сомнении, но светлел лицом, менее хмурился.
Только доехали до вотчины желанной, отмыли в бане жаркой грязь недельную с дороги, да сели за стол – почаевничать, как опять пыль столбом, верховые скачут, конвойные: в минуту - полная усадьба солдат и строжайшее предписанье немедля, под строгим дозором, выехать на вечное поселение в город Березов, место ссылки опального князя Меншикова. Город сей, вернее, городишко в такой тьмутаракани, что едва ли до него живым доберешься, да и сейчас возможно ли то: в несколько часов в дальний путь собраться?!
Молодые – ладно, на ноги быстры, на сборы – скоры, а княгиня Прасковья Юрьевна, а князь Алексей Григорьевич – больные, да с недельного пути ослабевшие, а Катеринушка, коей все неможется?! Ужаснулась княгиня Наталья, повисла на руке мужа, слезно моля караульных дать им хоть сутки на сборы, хоть вечер, да – тщетно, у тех на все мольбы одни словеса: «нам велено и не хочем мы допустить оплошки».
Как собирались в том сумасшедшем угаре беготни - хлопотни, не могла вспомнить княгиня Наталья Борисовна позднее, сколь не силилась! В ушах ее стоял женский плач и крик дворовых, ржание коней, звон шпор, хлопанье дверьми и крышками сундуков, а в глазах - пылающее гневом лицо Катерины – золовушки, когда какой -то солдат пытался толкнуть ее в плечо, да окрик звонкий: «Куда прешь на Государеву невесту, орясина?!»
Очнулась – одумалась под вечер уже, в карете, укутанная в душегрею руками мужа и верной Марии Штрауден, что сопровождала ее вместе с Дуняшею – горничной - по личной охоте обеих – от самых Горенок подмосковных..
Двадцать четыре стражника, что сопровождали их неотступно в пути, поведали князьям - арестантам неслыханное: городишко Березов отстоит от столицы на четыре тысячи верст, там будут опальную фамилию содержать под жестоким караулом, никуда кроме церкви ходить дозволено не будет, и писать - никому нельзя!
«Подумайте, каковы мне были эти вести?!» – горестно восклицала в своих записках княгиня – инокиня позднее, - «первое – лишилась дому своего, и всех родных своих оставила, я же не буду и слышать об них; как они будут жить без меня, брат меньший мне был, который очень меня любил, сестры маленькие остались. О Боже мой, какая это тоска пришла! Кто мне поможет в напастях моих, когда они не будут и знать обо мне, где я и какова я.. Хотя я какую нужду ни буду терпеть, руку помощи никто мне не подаст: а может, им там скажут, что я уже умерла, меня и на свете нет..»
Но она была и жила. Вопреки всему. Наперекор. Единственной поддержкой в горести была ей любовь мужа, но и он иногда сердился, срывался беспричинно, в ворчании, видя ее отуманенные слезами глаза. Постепенно мудрела княгиня Натальюшка сердцем, смиряла боль свою. Нелегко ей то давалось, ох нелегко! Вот как проникновенно пишет она в своих записках:
« Истинная его ко мне любовь принудила дух свой стеснить и утаивать эту тоску, и перестать плакать: я должна была его еще подкреплять, чтоб он себя не сокрушал, он всего свету дороже был.
Вот любовь до чего довела! Все оставила: и честь, и богатство, и сродников, и стражду с ним, и скитаюсь. Этому причина – все непорочная любовь, которой не постыжусь ни перед Богом, ни перед целым светом, потому что он один в сердце моем был. Мне казалось, что он для меня родился и я для него, и нам друг без друга жить нельзя. И по сей час в одном рассуждении и не тужу, что мой век пропал, но благодарю Бога, что он мне дал знать такого человека, который того стоил, чтоб мне за любовь жизнию своею заплатить, целый век странствовать и великие беды сносить, могу сказать – беспримерные беды!»

Наталья Долгорукова

В довершение ко всем горестям тяжелого пути - то плыли по воде на стругах, то ехали по узким каменистым тропам на лошадях – трясло нещадно, казалось, душа вынимается, – узнала еще молодая княгинюшка, что тяжелехонька, но не обрадовалась тому, а опечалилась люто: выживет ли дитя от такой дороги да тряски, от холоду, да мокроты болотной? Утешить ее, успокоить, ободрить, смог только муж, да верная мадам Штрауден, кутавшая ее в свои шали и одеяла и беспокоившаяся каждую минуту о возможности помочь ей и поддержать ее смятенный дух веселыми наставлениями, бодрыми разговорами и шуткою. Но в Тобольске пришлось Наталье Борисовне рассстаться и с « верною мадам» и с девушкою Дуняшею - предписание не позволяло иностранной гражданке следовать за ссыльной, а самой ссыльной – иметь прислугу!
Огорошили Наталью Борисовну тою вестью охранники – стражники, залило горькими, немыми слезами ее глаза, но кричать в голос она не могла: сидела у постели смертельно больной свекрови, княгини Прасковьи Юрьевны.
При прощании с любимою воспитанницей, узнав, что у той при себе «ни полушки» денег, мадам Мария Штрауден отдала ей почти все свои сбережения и законопатила собственноручно своими одеялами и шалями для нее каюту – чулан, в котором предстояло плыть ссыльным супругам до места назначения. Наталья Борисовна до смерти помнившая силу преданности своей сдержанной наставницы вспоминала: « Вошла я в свой кают, увидела как он прибран.. Пришло мне время ее благодарить за ее ко мне любовь и воспитание; тут же и прощаться, что я ее здесь уже в последний раз вижу; ухватили мы друг друга за шеи, и так руки мои замерли, что не помню я как нас и растащили!»
Но на этом горести не кончились. От Тобольска до Березова ехали – плыли с такою опасностью, что едва остались живы, раз попали в бурю и шторм, вдругорядь их едва не унесло бурным потоком грязной воды, не то сель, не то оползень, видели на небе сияние двух лун - (б. м. – кометы? – автор), слышали великие грозы и молнии, страдали не раз от оскорблений и поношений солдат караульных. Встретил же их городишко Березов, окутанный сырым туманом – неприветливо, хмуро: остовом Воскресенского монастыря – больше похожего на сарай -, в комнатах кельях которого им и предстояло жить. А княгине Натальюшке, да князю Ивану Алексеевичу в кельях тех места не хватило, выделили им сарайчик неподалеку и принялся молодой Долгорукий вместе с солдатами караульными и комендантом крепости, которому арестанты знатные приглянулись, строить свой первый дом на земле сибирской! Красоты здешней природы только и примиряли опаленные скорбью сердца Долгоруких с монотонной маетностью тяжелой здешней жизни.
Княгиня Натальюшка вскорости сердечно передружилась с охраною и со всею семьею коменданта, с дочерью опального Меншикова Александрою, а сын Меншикова, вернувшись из столицы зачем то в Березов подарил потом семье былого своего недруга – царского фаворита добротный дом, в котором жила в ссылке его собственная семья, до смерти светлейшего князя Александра Даниловича. Кто знает, что шевельнулось в гордом сердце старшего сына Светлейшего?
Может, сострадание, переплавленная в мудрость боль от неизбывных потерь, а может, - благодарная признательность за то, что украсил ссыльные земные дни его любимой сестры Марии своею горячею любовью к ней сродник князя Ивана Алексеевича, троюродный брат его, Федор Васильевич Долгорукий, сын дяди Василия Лукича?!
Обманом от родных приехал Федор Васильевич в ссылку за хрупкой красавицей Мариею Меншиковой, чье сердце ради гордых огневых глаз Катеньки Долгорукой отверг решительно и разбил бессердечностью колкою когда то Петр Второй; женился на « порушенной невесте царевой», стал отцом деток ее, и все бы ладно было, кабы не черный ор – оспа треклятая! Унесла она их всех, любящих и любимых, в могилу, а князь светлейший Александр Данилович горя того не вынес – сердце отказало! Так и умер в Березове.
У обоих молодых князей была до странности похожая судьба – и у бывшего царского фаворита, и у сына всесильного когда то при троне Светлейшего – оба они были братьями «порушенных царских невест», оба - всего лишились от царских же рук, только к одному - милость возвращалась, а от другого - отплывала все дальше, за дымчато – туманные берега моря – озера, на котором стоял острог - монастырь. Может, потому и одарил один, а другой – дар тот принял? Кто ведает, кто знает души людские до конца, кроме Бога?
Радовались одному молодые Долгорукие, что было у них пристанище, жилье, что не огрубели от горестей беспрестанных сердца их, что радовались взоры и листве зеленой и шуму крыльев птиц перелетных и синей глади озера – моря в безветренную погоду. Других поводов для радости было весьма мало: схоронили одного за другим родителей князя Ивана, не успевали гасить ссорами между братьями и сестрами его: те все вспыхивали друг на друга бранчливою злобою, делили имущество да остатки драгоценностей; выхаживали от жестоких простуд и слабостей сына своего Михайлушку – тот окреп лишь годам к пяти.. Топили печи по три раза на день, возились с нехитрым хозяйством: гусями да утицами, читали сохранившиеся книги.. Томительные зимние вечера проводили нередко и в семье коменданта крепости – острога, где женщины тихо вышивали покрова для церкви местной, а мужчины - играли в нарды, курили трубки. Вели нескончаемые, длинные разговоры о прежней блестящей жизни, о нравах придворных. Иной раз хмельная брага развязывала им языки и говорили они лишнее. Особенно горяч был во хмелю князь Иван Алексеевич.
Раз ляпнул он что то несуразное о Государыне Анне Иоановне в присутствии новоприбывшего в острог поручика Овцына. Неведом был никому этот поручик, обаятельный, бесшабашный, бросающий горячие взгляды на княжну Екатерину Долгорукую, вдову – невесту. Та, в удивление всем, не отвергала его ухаживаний, позволяла целовать кончики пальцев, шепталась с ним о чем то в сенях, поддразнивала, кокетничала. Подарил ей Овцын и связку шкурок горнастаевых, якобы в надежде вымолить тайное свидание..
Это было опасно, да жалели Катеринушку все, за жизнь ее разбитую, не смели одергивать, боялись предостеречь! Да и уж больно обходителен был Овцын,любил беседовать с опальными арестантами обо всем на свете, а те по простоте своей душевной, да с тоски по людям, и не заподозрили ничего дурного!
А жаль! Ох, как жаль! Из всего того неосторожного «острожного амура» вышла такая беда несусветная для Долгоруких, что только потом догадались они что просто попались на крюк хитрости Тайной Канцелярии в Петербурге, и что по прежнему вершатся там, в столице на Неве их грешные судьбы.
Поручик Овцын, подосланный нарочно в Березов служащими тайной канцелярии, искусно, аки лукавый, втравил вспыльчивого князя Ивана Алексеевича в драку, вынуждая вступиться за честь сестры Екатерины Алексеевны, к которой стал приставать тобольский подъячий Тишин, случившийся на то время в доме коменданта. Иван Алексеевич, в то время сильно подверженный упадку духа и слабый на хмель, подрался с ехидным подъячим столь яростно, что донесли немедля о том начальству, да еще присовокупили ко всему хмельные, неосторожные слова князя, что «Бирон, де, государыню Анну Иоанновну штанами крестил!»
Кара и жесточайшая, не замедлила последовать!
Ивана Алексеевича, как бунтаря и зачинщика главного, посадили на хлеб и воду, в темную яму в остроге. Еду ему спускали вниз по веревке, а Наталья Борисовна слезно вымаливала у солдат разрешения принять лишний кусочек, да позволить ей побыть с мужем наедине хоть полчаса. Разрешали, с острасткою, скрепя сердце.
Впал князь в отчаяние, видел сны дурные, спал худо, мучался болями во всем теле, ломота, хруст, должно быть, от недоедания, от сырости подземельной; и нелегко было Наталье Борисовне утешать его, ведь и сама хворала – вторая беременность ее протекала больно уж тяжело. Но каким то чудом силы в себе находила, хотя ночами глаза буквально слепли от слез, душа разрывалась от надсады, от дум горестных. Что ждало их, горемычных, впереди? Наталья Борисовна не ведала. Ванюша ее сидел аки зверь затравленный, в яме, братьев его, Александра и Николая, наказали батогами, те ходили, словно проглотив языки, сверкая злыми очами, добрейшего к ним коменданта крепости разжаловали в солдаты! Ждать ли милости Божией или покориться? Не ведала княгиня, только сжимала горестно губы, ни в чем ни разу мужа не упрекнув, не отругав.. Писала о нем на склоне лет:
« Он рожден был в натуре ко всякой добродетели склонной, хотя в рокоши и жил, яко человек, только никому он зла не сделал и никого ничем не обидел, разве что нечаянно… Я все в нем имела: и милостивого мужа и отца, и учителя и старателя о спасении моем. Я сама себя тем утешаю, что вспоминаю благородные поступки его, и счастливою себя считаю, что по доброй воли свою жизнь ради него потеряла. Тогда, кажется, и солнце не светило, когда его рядом не было.»
Солнце не светило и в тот день когда свершилось самое страшное в жизни Натальи Борисовны – через четыре с лишком месяца «звериного сидения» увезли ее мужа глухою северною ночью, вместе с братьями и сестрами его, по воде на стругах, в сторону Тобольска, под строгим дозором.
Сгоняли на баржи прикладами и штыками. Куда - никто не знал, даже священник местный отец Матвей.
Тюрьма осталась брошенною, раскрытой, и комендант, дабы не обвинили его в попустительстве «жене арестантской» посадил в сырую острожную яму саму княгиню: больную, разбитую, с новорожденным младенцем на руках. Старший сын ее, Мишенька, бегал почти без призору под окнами тюрьмы, целыми днями пытаясь в окошечко увидеть матушку с братцем или гоняя палочкой стайку домашних гусей, что одни оставались его преданными товарищами, оберегая мальчика от собак, а то и от недоброго человека, махая крыльями и неподступно шипя! Кормили мальчика и присматривали за домом Долгоруких местные бабы - солдатки, ругавшие коменданта «злыдарем и нехристем».
Они же носили еду и княгине.
Наталья Борисовна почти ослепла от слез, глядя в окно на сына, несколько раз пыталась было умолять коменданта выпустить ее, но тот все упрямился, и она бессильно смолкла в просьбах, совсем было отчаявшись в недоброй Судьбе своей! Близка стала к помешательству.
Вызволение пришло неожиданно. Занесло в их края неведомо каким чудом французского ученого - астронома Делиля, и безмерно удивился он, услышав на краю захолустья сибирского, перед острогом, французскую речь маленького мальчика лет семи: тот сидел на земле, и, раскинув руки, обнимал ими стайку гусей, что то лепеча на благозвучном, знакомом путнику наречии. Делиль немедля спросил у дитяти - кто он, потом задал еще вопрос, еше и еще, а потом – в ужасе замахал руками и стремглав понесся на крыльцо острога!
Через несколько минут дверь камеры – ямы отворилась, в нее заглянул заискивающе улыбаясь упрямый комендант, а следом за ним влетел рассерженный и потрясенный услышанным и увиденным профессор Сорбонны!
Увидев же на руках дамы – арестантки, учтиво приветствуюшей его поклоном и улыбкой, младенца в пеленах, француз от негодования потерял дар речи, а после, разразясь отборнейшей бранью, схватил за шиворот коменданта, отшвырнул его к двери и гневно приказал немедля освободить «несчастную мать», грозясь поведать о самоуправстве «ретивого Цербера» самой русской монархине Анне Иоановне! Комендант, заикаясь от испуга, рассыпался в галантно - пьяных извинениях перед растерянной княгинею и «важным гостем из столиц», и беспрекословно отворил двери.
Делиль под руку вывел из острога обессиленную княгиню, и целый месяц, пока был в Березове и проводил там свои астрономические опыты, не оставлял ее своим любезным вниманием, лечил отварами трав, составленных по каким то старинным латинским книгам врачевания, расспрашивал о судьбе Долгоруких, утешал рассказами о неведомой княгине Европе, и, кроме того, заставил Наталью Борисовну написать челобитную в Петербург, на имя Государыни, с просьбою освободить ее и детей и позволить им вернуться в Москву или Петербург.
Было в это в мае – июне 1740 года, а уже 17 июля того же года княгиня Наталья Борисовна Долгорукая уже покинула Березов, и ехала вместе с двумя малолетними детьми в Москву. По высочайшему повелению Императрицы Анны ссылка ее была окончена. Длилась она десять лет, но восемь из них княгиня была все ж - таки рядом с любимым мужем, а последние два года, с той страшной темной ночи - она ровно ничего не знала о судьбе его, и это то ее более всего мучило. Узнала Наталья Борисовна о супруге только лишь в столице, от родных и свойственников, но лучше было бы наверное, не знать ей того ужаса, что сокрушил немыслимо ее душу.

Восьмого ноября 1739 года князя Ивана Алексеевича Долгорукого, обвиненного в государственной измене и заговоре супротив Государыни Императрицы, казнили лютейшим способом – четвертованием!
А перед этим жестоко и долго пытали: подвешивали на дыбе, тянули жилы, били батогами, кнутом.
От всего пережитого помутился у князя разум, впал он в полубредовое состояние, и рассказывал даже то, о чем его и не спрашивали: о подложной духовной Петра Второго, бесследно сгоревшей в огне, о тайне любимой сестры Катеринушки, «порушенной невесты», а более всего - о любви своей к жене, Наталье Борисовне, оставшейся в Сибири без вести о нем. Считал себя князь пред нею непомерно виновным, просил Бога защитить ее, и все бормотал Молитву хранительную, дух укрепляющую.
В день ужасной казни своей на Скудельническом поле, в Москве, Иван Алексеевич вел себя мужественно, исповедавшись и причастившись, надел чистую рубаху.
Когда палач отсек ему правую руку – читал псалом, и продолжал чтение сие, пока не потерял сознание от немыслимой боли. Палач тогда уж начал рубить правую ногу.
Последними словами князя Долгорукого были: «Благодарю тебя, Господи, что сподобил мя познать милость Твою!».
Братья же Ивана Алексеевича, Николай и Александр, наказаны были битьем батогами, вырезанием языков, и сосланы в каторжные работы на рудники. Сестры - тоже жестоко биты кнутами и сосланы в дальние соловецкие монастыри. Вот так всесильный, лукавый Бирон, «змей – сатана с медоточивым голосом» исполнил свой коварный план – извести род Долгоруких под корень. Зависти тайной и оттого – особенно злобной и ядовитой - было полно его поганое сердце.Зависти к чему то, что эфемерно, летуче, словно воздух, мираж, мечтанье: власть, влияние, гордыня родовая, тщеславие родом древним.
Но власти и влияния уже давно не было у Долгоруких, а гордыня и тщеславие превратились от уроков Судьбы жестокосердных - в гордость достойную.. А может статься, они – всегда ими и были?..
Кто знает, может лучше было бы не знать Наталье Борисовне, двадцативосьмилетней княгине – вдове, всех ужасающих подробностей казни любимого мужа! Заметили близкие, что непосильно тяжким грузом легло это знание на ее душу. Хотя красивое лицо ее редко выдавало смятение, глаза наполнились скорбью и тоской, и ничего не могло ее развеять – выветрить, тоску – скорбь эту!
Возвратилась она в Москву; с радостью и теплом приняли ее в семействе брата, графа Петра Борисовича: тот к сему часу остепенился окончательно, женясь на богатейшей невесте России, княжне Варваре Черкасской, росла и ширилась фамилия Шереметевых. Наталья Борисовна стала крестною матерью младшей дочери Петра Борисовича, Анны.

Vigilius Eriksen.Елизавета Петровна.XVIII век

По указу новой императрицы Елизаветы Петровны возвращены Долгорукие были из ссылок и монастырей, одарены имениями, а женщины -призваны ко Двору. Налаживалась жизнь.
Наталья Борисовна пыталась усердно хозяйствовать в имениях, менять обветшавшие мебели, разводить цветы, холить запущенный сад в черемуховых кустах.. Но холодно было душе ее, чувствовала она себя птицею с перебитыми крыльями и не раз горько признавалась подруге своей, княжне Александре Меншиковой, что, кабы не дети, ушла бы она сей же час в монастырь!
Красота ее все еще цвела пышным цветом, привораживала многих, а затаенная печать страдания в огромных очах придавала всему ее облику еще больше таинственной прелести.
Во время короткого пребывания Натальи Борисовны в Петербурге подружилась она при Дворе с Великою княгиней Екатериной Алексеевной, будущей Императрицей, и та потом описывала в своих мемуарах, как смешно и немного наивно пытался ухаживать за «страдалицей - княгиней» очарованный ею, сам Великий князь Петр Петрович, а она «обращалась с ним мудро и ласково, будто с малым ребенком, а из глаз ее всегда струилась мягкая печаль». Великая княгиня обворожена была Натальею Борисовной магически, и признавалась ей искренне, что пример княгини Долгорукой не раз вдохновлял ее смятенную душу в печальные, трудные минуты, каких в жизни Екатерины Алексеевны было тоже – немало.
К Наталье Борисовне многажды и сватались, и обещались «составить счастие и ее и детей», но душа ее как то оставалась закрытой на замок. Чем объяснить это, и как, она не могла понять, но все чаще овладевала ею нездешняя тоска маетная, и видела она во сне мужа зовущего ее то в белый цветущий сад, то в открытую церковь без купола, где горела вместо свечей огромная, яркая звезда…
Видела она мужа изможденным, рубище его в кровавых пятнах и металась оттого, что не могла поехать на могилу его, праху поклониться!

По совету императрицы Елизаветы Петровны, очень благоволившей к княгине, начала Наталья Борисовна постройку церкви на Воздвиженке. Храм вышел славный, но и его открытые двери не успокоили, не утишили ее душевного пожара. Болела сердце и за младшего - Дмитрия – все чаще стал он хворать, скрутила его немочь черная, бился он в припадках падучих, и никакие наговоры и заговоры бабушек - травниц не помогали. Только руки материнские да молитва!
А однажды увидела Наталья Борисовна сон – явь, видение яркое: как наяву: будто сидит она на лавке, около монастыря, в одежде инокини, и лицо ее такое спокойное, умиротворенное, будто падает на него отсвет света нездешнего, звезды яркой небесной.
А под ногами - плита могильная.

В.Верещагин.Великая церковь Киево-Печерской лавры.1905

Поняла Наталья Борисовна тогда по надписи, что сие пред нею – стены Киево Печерской, Фроловской Лавры, где похоронен был ее батюшка, фельдмаршал «гнезда Петрова», граф Борис Шереметев..
Очнулась она от видения странного – сон не сон, явь не явь и поведала близким и родным, что хочет она укрыться в монастыре, утешить там скорбь свою неизбывную, быть поближе к душе любимого мужа, да, может статься, и сыну младшенькому отмолить у Матушки заступницы Божией исцеление от болезни страшной.
Старший сын ее, князь Михаил, к тому времени уже женатый, обремененный семьею и детьми, возражать матери не стал – духу не хватило, ибо относился к ней со столь высоким уважением, что, порой, ее саму оторопь брала.
Брат Петр Борисович и невестка Варварушка отговаривать тоже не стали, хотя и поварчивали вначале.
Провела Наталья Борисовна в монастыре последние восемнадцать лет своей жизни.
Дали ей имя инокини Нектарии. Относились к ней ласково и уважительно, строгими монастырскими бдениями не тревожили, жила она свободно, мог навещать ее в любое время всяк, кто хотел, но сама она была усердной молитвенницей, трудилась не покладая рук, вышивала для монастыря и монастырских церквей бисером и жемчугом, ухаживала за могилами брошенными, привечала странников и больных в монастырском приюте.

Князь И. М. Долгоруков

Написала она в келье своей книгу « Своеручные записки княгини Натальи Борисовны Долгорукой» и подарила внуку Ивану. Подарила она ему и кольцо жемчужное с гранатами, то самое, которое поднес ей на обручение князь ее любимый, Иван Алексеевич.
Сберегла она кольцо это, несмотря на все невзгоды и горести жизни своей, и завещала Ванюше – младшему, как память о себе.. Памяти о себе ей нечего было стыдиться: освещена была Память сия высоким и чистым светом любви. Любви, в которой много было живого и теплого, прощения и жалости, слез и скорби, заблуждений и понимания, но было и много такого, что считала Наталья Борисовна истинным Даром Божиим, освятившим всю ее «многоскорбную жизнь».
Княгиня Наталья Борисовна Шереметева – Долгорукая скончалась в 1771 году, лишь на два года пережив своего младшего сына, Дмитрия. Материнская молитва не спасла болезненного князя. Припадки падучей завершились сумасшествием. Он скончался в полном затмении разума, а материнское сердце, надорванное горестями жизни, сокрушилось этим окончательно. У Натальи Борисовны от печали и тоски началась скоротечная чахотка. Точная дата ее смерти не известна. На память о ней нам осталась лишь прекрасная и искренняя книга о ее любви, страданиях, мужестве, о блистательной неровности ее Судьбы, которую она выбрала сама.

Возле Успенского собора в Киево-Печерской лавре находится могила Н.Б.Долгорукой и ее сына Дмитрия
В 1810 году «Своеручные записки» Натальи Долгорукой были опубликованы, вызвав широкий отклик в обществе.

Наталье Борисовне посвятил одну из своих «Дум» (XX) Рылеев. Превратности судьбы Долгорукой воспел и другой русский романтик, И. И. Козлов:

Я вспомнил ночь, когда, томимый
Тоской, ничем не отразимой,
В Печерской лавре я сидел
Над той спокойною могилой,
Надеждам страшной, сердцу милой,
В которой прах священный тлел;
Она душе была порукой
Неверной радости земной, -
И тень Натальи Долгорукой
Во тьме носилась надо мной.

Русский поэт И.И.Козлов посвятил Наталье Долгорукой целую поэму, а Н.А.Некрасов, славя жен декабристов, последовавших за ними в Сибирь, в «Русских женщинах» написал:

Пускай долговечнее мрамор могил,
Чем крест деревянный в пустыне,
Но мир Долгорукой еще не забыл...

Наташа Шереметева, девочка резвая и веселая, была утешением отца и матери и надеждою их в старости. Графу Борису в год ее рождения исполнилось уже 62 года. С 1671 года и до самой смерти своей был он «государевым человеком», состоял на царской службе. Начинал царским стольником, в тридцать лет был пожалован в бояре, в 1686 году ездил с посольством в Речь Посполитую, Австрию, где проявил себя незаурядным и хитрым дипломатом. Потом участвовал в Крымском и Азовском походах. Повидал граф и мир, и всякое иностранное диво. В 1697 году отправил его царь Петр в дальние страны - «ради видения мореходных противу неприятелей Креста Святого военных поведений, которые обретаются в Италии, даже до Рима и до Мальтийского ордена». Московского вельможу принимали в Италии с почестями, он побывал в Венеции, был обласкан в Ватикане Папой Римскии. Потом проехал он через Сицилию и Неаполь и попал на Мальту, где ему торжественно вручили уникальную награду - алмазный мальтийский командорский крест. Кроме того, он на протяжении десятка лет при Петре командовал русской армией, был фельдмаршалом, героем Северной войны, героем Полтавы.

Он не входил в круг приближенных Петра I, однако Петр ценил Бориса Петровича за его умение добиваться победы. Вся жизнь фельдмаршала была подчинена царской воле, Петр мало считался с его болезнями и желаниями. Шереметев очень любил Москву, но приходилось много времени проводить в новой столице. Он умер в Москве и просил похоронить свои останки в Киево-Печерской лавре. Но и последнее его желание не было исполнено. Петр, исходя из своих соображений, приказал похоронить фельдмаршала в некрополе Александро-Невской лавры.

Борис Петрович Шереметев был женат на Анне Петровне Нарышкиной, урожденной Салтыковой. И для него, и для нее это был второй брак. Каждый год жена приносила фельдмаршалу по ребенку. Первенцем был Петр, впоследствии владелец усадьбы Кусково, самый богатый помещик в России. Второй стала Наташа - дочка-красавица. Погодками родились любимый Наташин брат Сергей, сестры Вера и Екатерина. Семья была дружная, веселая, оттого и характер маленькой Наташи был мягким и уступчивым. В промежутках между баталиями фельдмаршал сумел составить большое состояние, чему немало способствовали его рачительность и прижимистость. Но в 1719 году он умер, оставив безутешную вдову с малыми детьми на руках. Наташе было тогда два года.

В том же 1719 году, в апреле, Петербург хоронил последнего сына Петра, наследника престола четырехлетнего Петра Петровича. Царь был безутешен. А между тем другой царственный мальчик, тоже Петр, веселый и здоровый, подрастал, внушая опасения самому императору. Это был внук Евдокии Лопухиной, сын царевича Алексея Петровича и вольфенбюттельской кронпринцессы Софии-Шарлотты. Мальчик тоже рано лишился родителей. Мать его умерла при родах, а отец был умерщвлен летом 1718 года при невыясненных обстоятельствах по приговору суда в Петропавловской крепости в Трубецком бастионе.

Петр Алексеевич подрастал, окруженный случайными учителями и лишенный внимания деда. Лишь после смерти своего наследника царь Петр стал обращать внимание на внука, не проявляя, однако, особой заботы о нем. Ни при каких обстоятельствах не собирался великий преобразователь оставить свой трон этому мальчику, за которым стояла вся старая знать, а значит, та Россия, которую он яростно выжигал и ненавидел. События в Зимнем дворце 29 января 1725 года перевернули жизнь всех царедворцев, да и всей России. Умер великий властелин, северный колосс. Умер, так и не оставив после себя наследников и не подписав своей воли. Птенцы гнезда Петрова, новая знать, были еще в силе, а потому им и удалось возвести на престол жену Петра Екатерину I. Но и тогда среди сановников уже раздавались голоса в поддержку законных прав прямого наследования. Однако силы были пока неравны. Меншиков зорко следил за всем, что происходило во дворце и вокруг него.

Жизнь шла своим чередом, маленький цесаревич подрастал, и ему требовались наперсники из хороших семей для игр. Тут-то и произошло знаменательное событие - ко двору цесаревича был послан камер-юнкером семнадцатилетний Иван Долгорукий, юноша не по годам развитый, весьма красивый, уже многое повидавший, так как долгое время жил в варшавском доме своего деда, знаменитого петровского дипломата Г.Ф. Долгорукого. Здесь он насмотрелся на жизнь двора польского короля Августа II, любителя роскоши и всяческих развлечений. Несомненно, именно там Иван приобрел и весьма галантные манеры, и умение обращаться с дамами, и научился обхождению с разными людьми. Его отец Алексей Григорьевич, человек весьма недалекий, но с большими амбициями, был вряд ли доволен таким назначением сына. Но все же Иван был приставлен к особе царского рода, да к тому же еще со всеми законными правами на престол, и батюшка втайне надеялся на будущую фортуну, способную поднять семейство родовитых Долгоруких на небывалую высоту.

Похоже, что дружба цесаревича Петра и Ивана Долгорукова была искренней. Петр, десятилетний мальчишка, конечно, с восторгом взирал на многоопытного Ивана, который играл с ним, был хорошим рассказчиком, приучал его к охоте, был неистощим на выдумку в развлечениях и забавах. Меншиков заметил это сближение и поспешил удалить князя Ивана от царевича, отправив поручиком в армейский полк. К весне 1727 года здоровье покровительницы Александра Даниловича, царицы Екатерины, значительно ухудшилось, и светлейшему приходилось тщательно выстраивать комбинации, дабы сохранить свое влияние при дворе. Он уговорил больную Екатерину подписать завещание, согласно которому она передавала престол Петру Алексеевичу. При этом она дала согласие на брак своего наследника с дочерью Меншикова Марией. Светлейший как всегда рассудил здраво и хитро: теперь можно было не бояться, что Петр не простит ему подписи под смертным приговором его отцу, царевичу Алексею. Кто же будет преследовать собственного тестя?

Меншиков сам хотел развлекать юного наследника, в чем и преуспел, не жалея на это средств. Екатерина умерла, а на престол взошел юный Петр II. С первых же дней царствования придворная камарилья старалась удалить юношу от дел. Меншиков занимал Петра охотой и придворными празднествами, выписывал для него из разных губерний лошадей, от князя Ромодановского вытребовал в Петербург псовую охоту, кречетов, ястребов, окрестным петербургским крестьянам «публиковал», чтобы ловили живых зайцев, лисиц и приносили бы их в дом его величества, где им будут платить хорошие деньги. Император забавлялся, а Меншиков царствовал. Но дни его уже были сочтены. И хотя в начале царствования светлейшему пожаловали звание генералиссимуса и состоялось обручение Петра с Марией, однако настойчивым просьбам императора о возвращении к нему Ивана Долгорукого, давнего сердечного друга, пришлось все же уступить.

Лучшие дня

Именно князь Иван и вся Долгоруковская партия сыграли главную роль в низвержении «прегордого Голиафа» - князя Меншикова. Как будто ничего не понимавший в серьезных делах юный император на самом деле проявил удивительную твердость в удалении и ссылке Меншикова. 10 сентября 1727 года Меншиков был сослан в Раненбург, лишен чинов, орденов и княжеского достоинства. Весть об этом разнеслась быстро - тысячи экземпляров указов о ссылке князя были разосланы по всей России. Затем Меншикова со всей семьей, в том числе и царской невестой Марией, препроводили в Березов, знаменитый своими узниками глухой угол России.

Конечно, за столь решительными действиями императора стояла воля могущественных Долгоруких. Иван Алексеевич Долгорукий сразу после удаления Меншикова стал майором гвардии, обер-камергером и кавалером орденов Александра Невского и Андрея Первозванного.

Многие знатные семейства возлагали надежды на то, что Петр приедет в Москву венчаться на царство, и во второй столице оживится жизнь. 9 января 1728 года император после обедни при пушечной пальбе выехал из Петергофа и 17 января прибыл в подмосковное имение князя И.Ф. Ромодановского, где всячески развлекался «на натуре», затем переехал развлекаться в село Всесвятское и только 4 февраля торжественно въехал в Москву.

Император свиделся со своею бабушкой, Евдокией Лопухиной. При ней был учрежден особый придворный штат, и ей было назначено значительное содержание, однако ее не допускали оказывать влияние на государя. Долгорукие и другие фамилии всячески отгораживали царя от государственных занятий.

Иван Долгорукий был неразлучен с царем, а у их клана возникла идея сосватать царю новую невесту, сестру Ивана, дочь Алексея Григорьевича, княжну Екатерину. Отец фаворита был человеком ума недалекого, заносчивым и тщеславным, оттого даже к своему сыну порой ревновал царя, стараясь всецело завладеть его вниманием и расположением. Общество наблюдало это неприкрытое желание утвердиться при дворе любым способом с неодобрением. Долгорукие заняли многие высшие государственные посты, заседали в Верховном тайном совете, получившем в это время огромные полномочия. Один из иностранных дипломатов писал, что в «Москве все ропщут на образ жизни царя, виня в этом окружающих его. Любящие отечество приходят в отчаяние видя, что государь каждое утро, едва одевшись, садится в сани и отправляется в подмосковную деревню с князем Алексеем Долгоруким, отцом фаворита, и дежурным камергером, остается там целый день, забавляясь, как ребенок, и не занимаясь ничем, что нужно знать великому государю».

По Москве из уст в уста ходили слухи о похождениях царя вместе с Иваном, которого вряд ли можно было назвать образцом добродетели. Знаменитый князь М.М. Щербатов, историк и обличитель нравов своего времени, писал: «Окружающие однородны и другие младые люди, самим распутством дружбу его приобретшие, примеру его подражали, и можно сказать, что честь женская не менее тогда была в безопасности в России, как от турок во взятом граде». Вряд ли Москва привыкла к такому, но верно и то, что с петровских времен уже произошли серьезные перемены в нравах, и женщины уже более не чуждались совместного с мужчинами веселья и времяпрепровождения.

Отец Ивана между тем желал для себя большего влияния на царя, а потому все-таки добился исполнения своего тайного решения. Испанский посланник де Лирия в ноябре 1729 года сообщал в Мадрид о важной новости: «Вчера царь в присутствии великого канцлера графа Головкина, вице-канцлера барона Остермана и других министров и магнатов этого двора (которые имели предварительное приказание быть в доме князя Алексея Долгорукова) дал слово вступить в брак с княжной Екатериной, старшей дочерью сказанного Алексея. И так как в ближайший вторник именины сказанной принцессы, то уверяют, что в этот день будет совершено обручение с обычной торжественностью. Эта новость весьма поразила многих, даже тех, которые живут в круговороте министерства и двора, потому что хотя и предполагали, что это может случиться, но не думали, чтобы это могло состояться так скоро... Весьма недовольны все русские магнаты, которые не могут скрывать своего неудовольствия, что дом Долгоруких делается таким сильным». Отец Ивана все-таки добился своего, обручив четырнадцатилетнего императора со своей восемнадцатилетней дочерью, но Москва роптала, и во время обручения к дворцу были стянуты войска, а гвардейцы, которыми командовал Иван Долгорукий, стояли даже в помещении. Свадьба была назначена на 19 января 1730 года.

Желая остепениться вместе со своим душевным другом, присматривал себе невесту и Иван Долгорукий. Много всяких особ женского полу было бы счастливо отдать сердце и руку этому красавцу, еще более родителей готовы были отдать своих дочерей за всесильного фаворита царя. Однако за обручением царя последовала новость о том, что и Иван сделал предложение одной знатной девушке, Наталье Борисовне Шереметевой.

Она едва оправилась от недавнего горя: любимая матушка, столь лелеявшая ее, умерла летом 1728 года, и Наташа осталась круглой сиротой. Она чувствовала себя одиноко среди родственников, мечтавших поскорее выдать ее замуж, чтобы оставить заботы о ней. Единственной родственной душой для нее оставалась «мадам», заботам которой вверила ее умирающая матушка. И действительно, мадам настолько была предана Наташе, что, когда ту отправили в ссылку, не оставила ее в несчастии и самоотверженно заботилась о ней, а при расставании, когда уже ей, иностранке, нельзя было следовать за госпожой, горько страдала.

И вот Наталья Борисовна осталась сиротой четырнадцати лет и «всех компаний лишилась», по ее собственному выражению. Предоставленная сама себе, она могла по-разному вести себя, никому до нее дела не было, а тогда в ходу были разные тайные встречи и увеселения. Но Наташа рассудила иначе: «Пришло на меня высокоумие, вздумала себя сохранять от излишнева гуляния - тогда очень наблюдали честь... Я свою молодость пленила разумом, удерживала на время свои желания в рассуждении о том, что еще будет время к моему удовольствию, заранее приучала себя к скуке. И так я жила после матери своей два года. Дни мои проходили без утешки».

Как и всякая чувствительная барышня, она мечтала о сказочном принце, которому можно было отдать себя для защиты и покровительства. Она прекрасно осознавала свою миловидность, девичью красоту и свежесть, к тому же знала о том, что она едва ли не самая богатая невеста в России. «Я очень была счастлива женихами», - напишет она в своих «Записках». Но держала она себя строго, о чем не могли не знать московские свахи. «Я не имела такой привычки, чтобы сегодня любить одного, а завтра другого, в нонешний век такая мода, а я доказала свету, что я в любви верна».

И девичий сон сбылся. «Вся сфера небесная для меня переменилась», - вспоминала она об этих днях много лет спустя. К пятнадцатилетней Наташе посватался Иван Долгорукий, вероятно, наслышанный о ее красоте и богатстве. Она не была знакома с ним до сватовства, но вряд ли не знала о его похождениях в Москве. Но ни словом не обмолвится она об этом горьком знании, да и видно по словам ее, что влюблена она в него была с первого взгляда. Иван был хорош собой, весел, к тому же умел нравиться. Чего же еще было желать Наташе? «Думала, я - первая щастливица в свете, потому что первая персона в нашем государстве был мой жених, при всех природных достоинствах имел знатные чины при дворе и в гвардии. Я признаюсь вам в том, что я почитала за великое благополучие, видя его к себе благосклонность; напротив тово, и я ему ответствовала, любила ево очень, хотя я никакова знакомства прежде не имела... но истинная и чистосердечная ево любовь ко мне на то склонила», - вспоминала Наташа.

Многие историки подвергали сомнению искренность чувств Долгорукого к Наталье Борисовне, мол, знал он и об ее богатстве, был и охоч до женского пола. Но уж очень искренни слова и наблюдения Натальи Борисовны, кроме того, бывает, что даже ловеласы многогрешные, встретив искреннюю чистоту и любовь, нрав свой укрощают и проникаются душевным теплом к незапятнанной любви. К тому же, несмотря на дурные наклонности князя Ивана, многие отмечали в нем простоту, душевность и отсутствие коварства. Тот самый Дюк де Лирия, строгий в характеристиках к русским придворным, так отзывался о князе Иване, водившем с ним дружбу: «Государь любил его так нежно, что делал для него все, и он любил государя так же. Ума в нем было мало, а проницательности никакой, но зато много спеси и высокомерия, мало твердости духа и никакого расположения к трудолюбию, любил женщин и вино, но в нем не было коварства. Он хотел управлять государством, но не знал с чего начать, мог воспламеняться жестокой ненавистью, не имел воспитания и образования, словом, был очень прост». Конечно, де Лирия, как всякий иностранец, не способен был понять особенности русской души, конечно, в этой характеристике есть и доля правды, но и сам посланник отмечает отсутствие коварства и широту души, которую он называет простотою. Удивительно, кстати сказать, что иностранцы всегда упрекают нас в простоте и отсутствии трудолюбия, и если второе нередко справедливо, то первое - тот самый из наших недостатков, которые часто переходят в достоинства.

Так и юная Наталья рассмотрела в Иване более, чем смог рассмотреть иностранец, как всякая русская женщина, почувствовала сердцем, а не умом суженного: «Казалось, ни в чем нет недостатку. Милой человек в глазах, в разсуждении том, что этот союз любви будет до смерти неразрывной, а притом природные черты, богатство; от всех людей почтение, всякой ищет милости, рекомендуютца под мою протекцию». Природные черты - это, конечно, хорош собой, да к тому же еще богат, а еще велеречив и сумел рассказать о любви до самой смерти, рассказать искренне, без коварства. Но еще очень важно, что и к Наташе отношение всех окружающих изменилось, раньше никто и не замечал, теперь же все добивались протекции, заглядывали в глаза. «Все кричали: «Ох, как она щаслива!» Моим ушам не противно было это эхо слышить». Дочке фельдмаршала, юной графине, конечно, весьма лестно было прельстить такого жениха.

Предложение князя Ивана было с радостью встречено и родственниками графини, которые стремились породниться с могущественным и приближенным к царю кланом Долгоруких. Они скоро обсудили все брачные статьи будущего брака, и накануне Рождества состоялся торжественный обряд обручения, сговор, Ивана и Натальи в присутствии царя, всей императорской фамилии, невесты императора Екатерины, иностранных министров, придворных и многочисленных родственников с обеих сторон. Обручение проводили один архиерей и два архимандрита, все комнаты были заполнены гостями. Обручальные кольца стоили по тем временам неимоверных денег, перстень Натальи - шесть тысяч, а перстень Ивана - двенадцать тысяч рублей. Кроме того, одарили их несметными подарками, богатыми дарами, бриллиантовыми серьгами и украшениями, «часами, табакерками и готовальнями и всякою галантерею», а еще подарили «шесть пуд серебра, старинные великие кубки и фляши золоченые», столько всего, что Наталья едва могла это принимать. Все, что можно было придумать для увеселения гостей, было сделано. На улице собрался народ, закрыв выход для всех карет, и радостно приветствовал дочь фельдмаршала.

Но счастие не может длиться долго - для Натальи сроку ему было 24 дня. 6 января 1730 года на берегу Москвы-реки собрались толпы народу - смотрели, как рубят прорубь в день водосвятия, как бросаются в прорубь смельчаки. Радостно возбужденный император наблюдал эту картину с запяток саней своей невесты. День был ясный, морозный, но не уберегся юноша, переохладился, слег к вечеру, а через несколько дней все увидали явные признаки оспы на его теле. В день, когда должны были состоятся две свадьбы - императора с Екатериной Долгорукой и Ивана с Натальей - Петр II умер.

Семейство Долгоруких, не найдя ничего лучшего и понимая всю бедственность своего положения, на семейном совете решилось на страшное по тем временам государственное преступление - составление подложного завещания императора, в котором тот передавал престол своей невесте, Екатерине Долгорукой. Затея была Алексея Григорьевича, но довести до конца ее должен был Иван, неотлучно находившийся у постели больного. Он должен был дать Петру завещание на подпись, как только император придет в сознание, и заставить его подписать. Одновременно был изготовлен второй экземпляр духовной, в которой Иван подделал подпись Петра II, что, как оказалось, он не раз уже делал по разрешению царя. Но Петр умер, не приходя в сознание, а авантюра была шита настолько белыми нитками, что рассыпалась, как только на заседании Верховного тайного совета Долгорукие предъявили это подложное завещание. Их просто не стали слушать, осыпали насмешками и по предложению князя Д. Голицына решили пригласить на российский царский престол курляндскую герцогиню Анну Иоанновну - дочь царя Иоанна Алексеевича, старшего брата Петра Великого.

Прямая мужская ветвь наследования Романовых оборвалась, и верховники надеялись ограничить власть Анны специальными «кондициями», чтобы закрепить свою власть. Но «затейка верховников» не удалась. Приехавшая в начале февраля Анна, воспользовавшись поддержкой многочисленного неродовитого дворянства, собравшегося в столицу на свадьбу императора, разорвала «кондиции». Тем самым она решила участь верховников, да и Долгоруких.

В тревоге и слезах наблюдала Наташа развитие событий. «Я довольно знала обыкновение своего государства, что все фавориты после своих государей пропадают, чево было и мне ожидать», - пишет она.Все родственники съехались к ней в дом, жалея об ее участи и уговаривая ее не губить свою молодость и отказать своему жениху. Уже был подготовлен и новый жених, который, как утверждали, «не хуже ево достоинством», разве только не в тех чинах. Наверное, это было бы самое разумное решение, коль скоро всем известна была тяжелая участь тех, кто впадал в немилость царскую. Но сердце девушки уже было отдано навсегда: «Войдите в рассуждение, какое это мне утешение и честная ли эта совесть, когда он был велик, так я с радостию за нево шла, а когда он стал нещаслив, отказать ему. Я такому безсовестному совету согласитца не могла, а так положила свое намерение, когда сердце одному отдав, жить или умереть вместе, а другому уже нет участие в моей любви. Я не имела такой привычки, чтобы севодни любить одново, а завтре - другова... я доказала свету, что я в любви верна: во всех злополучиях я была своему мужу товарищ. Я теперь скажу самую правду, что, будучи во всех бедах, никогда не раскаивалась, для чево я за нево пошла, не дала в том безумия Бога; Он тому свидетель, все, любя ево, сносила, сколько можно мне было, еще и ево подкрепляла».

Наталья Борисовна, нисколько не колебалась, решившись на тяжкую участь. После смерти Петра князь Иван кинулся к своей невесте и нашел в ней такое участие, что был растроган душевно, «жалуясь на свое нещастие». «И так говоря, плакали оба и присягали друг другу, что нас ништо не разлучит, кроме смерти». Душевные силы Натальи Борисовны были настолько развиты и сильны, что со всей страстью молодого верного сердца она произнесла священную клятву многих поколений русских женщин: «Я готовая была с ним хотя все земные пропасти пройтить». Читая эти строки через два столетия после их написания, не на секунду не сомневаешься, что клятву эту сердечную юная пятнадцатилетняя девушка выполнит всенепременно. Даже если это будет стоить ей жизни. Но что гораздо сложнее, так это не пойти ради любимого на смерть, а пройти с ним рядом «все земные пропасти», не опуская рук и не впадая в отчаяние.

Каждый день приезжал к ней князь Иван, но вряд ли можно было предположить, что то ездит жених к невесте. «Только и отраду мне было, когда ево вижу; поплачем вместе, и так домой поедет». Тяжелые эти дни сблизили их. «Куда какое это злое время было! Мне кажетца, при антихристе не тошнее того будет. Кажетца, в те дни и солнце не светило».

В апреле 1730 года в подмосковном имении Долгоруких Горенки, где так часто бывал император и где все было приготовлено, казалось, для увеселения, - и палаты каменные, и пруды великие, и оранжереи богатые, - состоялась грустная свадьба. Невесту сопровождали лишь две старушки из свойственников, старший брат болел оспою, младший, любимый, жил в другом доме, бабушка умерла, ближние родственники все отступились, а дальние и раньше того отказались. Какая разница с обручением - там все кричали: «Ах, как она щаслива!», а тут все провожают и все плачут. Приехала Наташа в дом свекра вся заплаканная, света не видела перед собой. Там встречала ее вся семья Долгоруких. После венчания в церкви всего три дня было покоя, а на третий день приехал в Горенки сенатский секретарь и объявил указ императрицы ехать в дальние пензенские деревни и там ждать дальнейших указов. Отец и сын пришли в растерянность, а молодая княжна Наталья Борисовна собрала все свои силы и вместо новых слез даже давала им советы, уговаривала: «Поезжайте сами к государыне, оправдайтесь». Свекор был удивлен ее смелостью и решительностью, но отнес это к юношескому малодумию. И хотя все уже было решено, она отправилась с визитами, чтобы разузнать суть дела. То были ей «свадебные конфекты» от императрицы. Вернувшись с визитов, она застала всех спешно собирающимися, так как вышел новый указ в три дня выехать в ссылку.

Тяжко пришлось Наталье Борисовне, слишком молода была для таких испытаний, только вошла в незнакомую семью и принуждена была ехать с ними в ссылку. Не было у нее и практического опыта, не взяла с собой ничего дорогого, все подарки, шубы, драгоценности отослала брату на сохранение. Никто не научил ее, как собраться. Золовки прятали золото, украшения, она же только ходила за мужем, «чтобы из глаз моих никуда не ушел». Брат прислал ей тысячу рублей на дорогу, она же взяла себе только четыреста, остальные отослала назад, приготовив еще мужу тулуп, себе шубу и одно черное платье. После поняла она свою глупость, да было поздно. Взяла еще с собою царскую табакерку, на память о государевой милости. Дорогою узнала княжна, что едет на своем коште, а не на общем. Из ее родных никто не приехал простится с ней. Так что на долгие-долгие годы родной ей стала семья Долгоруких, такая не похожая на ее собственную. Подороге к пензенским деревням случилось много всякого: ночевали в болоте, муж чуть не погиб... Но это было только начало горестей. Не прожили они и трех недель в деревнях, как вдруг прибыли офицер гвардии и солдаты. Не успели опомниться, объявлено было о новой ссылке, в дальний город. Но куда - не сказали. После этого известия - и когда выяснилось, что везут их в Березов, который отстоит от столицы на 4 тысячи верст - Наталья Борисовна ослабела и лишилась чувств. Князь Иван испугался, что она умрет, и всячески ухаживал за ней. Но Наталья Борисовна собрала все силы свои. Любовь спасла ее от отчаяния.

«Истинная ево ко мне любовь принудила дух свой стеснить и утаивать эту тоску и перестать плакать, и должна была и ево еще подкреплять, чтоб он себя не сокрушил: он всево свету дороже был. Вот любовь до чево довела: все оставила, и честь, и богатство, и сродников, и стражду с ним и скитаюсь. Этому причина все непорочная любовь, которою я не постыжусь ни перед Богом, ни перед целым светом, потому что он один в сердце моем был. Мне казалось, что он для меня родился и я для нево, и нам друг без друга жить нельзя». Такое объяснение в любви к мужу, которого уже давно не было в живых, Наталья Борисовна написала через много лет, в глубокой старости. «Я по сей час в одном разсуждении и не тужу, что мой век пропал, но благодарю Бога моево, что Он мне дал знать такова человека, который тово стоил, чтоб мне за любовь жизнию своею заплатить, целый век странствовать и всякие беды сносить. Могу сказать - безпримерные беды...»

Да, то действительно были «безпримерные беды». Вся семья Долгоруких была лишена званий, орденов и имуществ и отправлена в ссылки. На долю князя Алексея Григорьевича с женой Прасковьей Юрьевной, сына Ивана с женой Натальей Борисовной, сыновей Николая (18 лет), Алексея (14 лет), Александра (12 лет) и дочерей Екатерины (18 лет, царской невесты), Елены (15 лет) и Анны (13 лет) выпала ссылка в Березов, суровый северный городок в 1066 верстах от Тобольска, недалеко от современного Сургута, окруженный дремучей тайгой и пустынными тундрами, стоящий на крутом берегу реки Сосьвы близ впадения ее в Обь. Здесь зима длилась восемь месяцев в году, погода отличалась непостоянством, воздух был сырой и туманный, свирепствовали жестокие бураны, а от мороза лопались стекла в домах.

По недостатку помещений в остроге, в котором сидел до них светлейший князь Меншиков, князю Ивану с женой выделили дровяной сарай, наскоро перегороженный и снабженный двумя печками. Именным приказом императрицы Долгоруким было строжайше запрещено общаться с местными жителями, иметь бумагу и чернила и выходить куда-либо из острога, кроме церкви, да и то под надзором солдат. Надзор над пленниками был поручен специальной команде солдат сибирского гарнизона из Тобольска под началом майора Петрова. Содержание узников было самое скромное, по одному рублю на каждого ежедневно, а продукты в Березове были очень дороги. Для примера, пуд сахара стоил 9 руб. 50 коп., что было по тем временам ценой непомерной. Долгоруковы терпели большую нужду, ели деревянными ложками, пили из оловянных стаканов. Женщины занимались рукоделием, мужчины забавлялись утками, гусями и лебедями, которых разводили на острожном дворе.

Семья Долгоруких не была дружной, часто они ссорились и пререкались друг с другом, говорили много бранных слов. Об этом доносили даже императрице, которая в 1731 году издала специальный указ: «Сказать Долгоруковым, чтоб они впредь от ссор и непристойных слов конечно воздержались и жили смирно, под опасением наистрожайшего содержания».

Вскорости по приезде умерла княгиня Прасковья Юрьевна, а в 1734 году скончался князь Алексей Григорьевич. Главой семьи сделался князь Иван Алексеевич, и все семейные дела и распри легли на плечи его жены, этой хрупкой молодой женщины. Нраву она была тихого, доброго и смогла расположить к себе охрану, которая стала снисходительней к ним. Им разрешили выходить из острога в город, бывать в гостях и принимать у себя. Воевода Березова и его семья сошлись с ними, приглашали к себе и часто проводили время вместе. Жена воеводы присылала Долгоруким «разную харчу», меха. Из оставшихся у них дорогих вещей князь Иван и княжна Наталья делали подарки своим благодетелям. Общительный и веселый от природы князь Иван завел дружбу и знакомство с офицерами гарнизона, с местным духовенством и городскими обывателями. Всем интересно было послушать рассказы о житье при царском дворе столь именитого в прошлом вельможи. Особенно он сошелся с флотским поручиком Овцыным, через которого и принял свою погибель. Они часто вместе кутили, и вино развязывало язык князя. Он проговаривался о многом, неосторожно и резко отзывался об императрице, о цесаревне Елизавете Петровне, о придворных. Последовали доносы и строжайшее предписание не выходить из острога. Но все по-прежнему навещали их, и в числе прочих был приехавший таможенный подьячий Тишин, которому приглянулась «разрушенная» царская невеста княжна Екатерина. Однажды напившись, Тишин высказал ей свои желания, а оскорбленная княжна пожаловалась Овцыну. Тот со своими знакомцами наказал обидчика, жестоко избив. Тишин поклялся отомстить и отправил донос сибирскому губернатору, в котором обвинял Долгоруких и майора Петрова с березовским губернатором в послаблении узникам. Тогда отправили в Березов в 1738 году капитана сибирского гарнизона Ушакова с тайным предписанием под видом лица, присланного по повелению императрицы для улучшения положения Долгоруких, разузнать все об их жизни. Он сумел войти ко многим в доверие, узнал все, что ему было нужно, а по его отъезде был получен строжайший приказ из Тобольска - отделить князя Ивана от сестер, братьев и жены и заключить его в тесную сырую землянку. Там ему давали грубой пищи лишь столько, чтобы он не умер с голоду. Наталья Борисовна выплакала у караульных солдат дозволение тайно по ночам видеться с мужем через оконце, едва пропускавшее свет, и носила ему ужин.

Но новые испытания ждали ее. Темной ночью августа 1738 года к Березову подплыло судно с вооруженной командой. На него в полной тишине препроводили князя Ивана Алексеевича, двух его братьев, воеводу, майора Петрова, Овцына, трех священников, слуг Долгоруких и березовских обывателей, всего более 60 человек. Никто не знал, куда их везут. Их привезли в Тобольск к капитану Ушакову, который учинил над ними следствие, по тогдашнему обычаю «с пристрастием и розыском», то есть с пыткою. Девятнадцать человек были признаны виновными в послаблениях Долгоруким и потерпели жестокую кару: майора Петрова обезглавили, других били кнутом и записали в рядовые в сибирские полки.

Князь Иван подвергся особым пыткам, во время следствия содержался в тобольском остроге в ручных и ножных кандалах, прикованным к стене, истощился нравственно и физически и был близок к умопомешательству. Он бредил наяву и рассказал неожиданно даже то, о чем его не спрашивали - об истории сочинения подложного духовного завещания Петра II. Это дало новый ход делу, были взяты дяди князя Ивана, князья Сергей и Иван Григорьевичи и Василий Лукич Долгорукий. Всех их привезли в Шлиссельбург, а затем в Новгород, подвергли пыткам и затем казнили. Страшной казни подвергли князя Ивана - его колесовали 8 ноября 1739 года на Скудельничьем поле близ Новгорода. Теперь здесь стоит церковь во имя Св. Николая Чудотворца, построенная в царство Екатерины II родственниками казненных. Слава Богу, что в то время княжна Наталья Борисовна не имела никаких вестей от мужа. Братья Ивана князья Николай и Александр были биты кнутом и после урезания языков сосланы на каторжные работы, князь Алексей отправлен матросом на Камчатку, а сестры - княжны Екатерина, Елена и Анна - заключены в разные монастыри.

Княгиня Наталья Борисовна оставалась в Березове до восшествия на престол императрицы Елизаветы Петровны, затем она получила свободу и поселилась в Петербурге с двумя сыновьями в доме старшего своего брата Петра Борисовича Шереметева, унаследовавшего от отца более восьмидесяти тысяч крестьян и слывшего богатейшим помещиком России. Однако сестре своей он уделил только пятьсот душ. Наталья Борисовна принялась хлопотать о возвращении ее детям шестнадцати тысяч душ крестьян, конфискованных у князя Ивана Алексеевича. В ее просьбе обещал содействие и участие всемогущий тогда лейб-медик императрицы Лесток, но попросил за это в случае успеха вознаграждение за хлопоты - часы с курантами, купленные графом Петром Борисовичем в Лондоне за семь тысяч рублей. Но брат отказал сестре в этой безделице, сильно обидев ее. Правительство же возвратило ей всего лишь две тысячи душ.

Окончив воспитание старшего сына Михаила, она с младшим, душевнобольным сыном уехала в Киев и после его смерти удалилась там в монастырь, во Фроловскую обитель, где постриглась под именем Нектарии. Когда сын ее старший Михаил (1731-1794) и его жена посетили Наталью Борисовну в монастыре, то просили ее написать о своей жизни для потомков, и она написала повесть своей любви. «Своеручные записки княгини Натальи Борисовны Долгорукой» до сих пор остаются памятником литературы той эпохи. Язык и тонкость в изображении чувств и ее горьких приключений, живость воспоминаний и точные характеристики людей показали ее талант и свежесть восприятия, которые не притупились у нее с годами. Великого ума и душевной красоты была княжна. Заканчивая свою грустную повесть, она еще раз перечисляет достоинства человека, которого любила. «Я сама себя тем утешаю, когда спомню все его благородные поступки, и щасливу себя щитаю, что я ево ради себя потеряла, без принуждение, из свои доброй воли. Я все в нем имела: и милостиваго мужа и отца, и учителя и старателя о спасении моем; он меня учил Богу молитца, учил меня к бедным милостивою быть, принуждал милостыню давать, всегда книги читал Святое писание, чтоб я знала Слово Божие, всегда твердил о незлобие, чтоб никому зла не помнила. Он фундатор всему моему благополучию теперешнему; то есть мое благополучие, что я во всем согласуюсь с волей Божию и все текущие беды несу с благодарением. Он положил мне в сердца за вся благодарить Бога. Он рожден был в натуре ко всякой добродетели склонной, хотя в роскошах и жил, яко человек, только никому зла не сделал и никово ничем не обидел, разве што нечаянно». Наш рассказ свидетельствует о другом образе князя Ивана. Но любовь и вера княжны Натальи оставили для потомков ласково и тонко написанный портрет истинного мужа, исполненного всевозможных добродетелей. Это говорит лишь о том, что муж в глазах жены выглядит настолько достойно, сколько любви к нему ей отпущено Богом.

Скончалась Наталья Борисовна Долгорукая в 1771 году, намного пережив своего любимого единственного мужа. Так закончился этот самый трагический роман XVIII века, обещавший быть столь счастливым. Наталья Борисовна Долгорукая явила собой подвиг безграничной и самоотверженной любви русской женщины, который еще потом не единожды будет повторен ее соотечественницами.

Н.Б. Шереметьева-Долгорукая
Павел 04.06.2009 09:34:21

Трагическая судьба прекрасной женщины. Впервые узнал о ней, читая рассказ В. Шаламова "Воскрешение лиственницы": "Лиственница,...- ровестница Натальи Шереметьевой-Долгоруковой и
может напомнить о ее горестной судьбе: о превратностях жизни, о верности и твердости, о душевной стойкости, о муках физических, нравственных...". Подумалось, что Наталья должна быть редчайшим человеком, раз она оставила о себе такую память.
Прочитал ее биографию на одном дыхании и понял, что не ошибся. Вообще, это дар Божий - иметь Силу Духа, когда тебе всего лишь 15 лет и ты берешь на себя тяжкий крест служения мужу, зная, что впереди неимоверные страдания и ни просвета, когда все родственники отвернулсь от тебя, предали.
Думаю, прав был Шаламов, когда писал, что в запредельных ситуациях все люди ломаются, предают, и только один процент сохраняет достоинство и свое лицо. Они, как правило, верующие. Наталья - из этой когорты.
Спасибо автору за прекрасный очерк. Чувствуется, как автор сопереживает. Как здесь не вспомнить Антона Павловича: "Прошлое связано с настоящим непрерывной цепью событий... дотронулся до одного конца, как дрогнул другой"

Текущая страница: 1 (всего у книги 35 страниц) [доступный отрывок для чтения: 23 страниц]

Ганс Баур
Личный пилот Гитлера. Воспоминания обергруппенфюрера СС. 1939–1945

РОССИЯ, ЯНВАРЬ 1950 ГОДА

Между бараками дул пронизывающий ветер. От местного сталиногорского угля было мало толка, он еле тлел в печи и почти не давал тепла, но иногда нам удавалось добыть уголь, насыщенный рудничным газом. Стены барака были покрыты льдом. Всех нас тяготила неопределенность. Юридическая машина пришла в движение по сигналу из Москвы, но на нас это никак на отразилось. Последние эшелоны 1949 года ушли на родину без нас. Некоторые сходили с ума, они не могли понять суть происходящих событий. Время от времени они бунтовали. Как тогда, так и позже кто-то избирал самый легкий способ уйти от действительности – пытался свести счеты с жизнью! Почта до нас не доходила. Холод и опустошение царили вокруг нас и в наших душах.

В маленькой комнатке собралось семь человек, одним из которых был профессор теологии. Среди них был и человек, который некогда сделал себе имя, работая в германской авиакомпании «Люфтханза». Он говорил очень мало. Но когда он все-таки начинал говорить, то произносил слова так, будто бы что-то строил из них, возможно надежду. Ганс Баур был знаменитым летчиком. Теперь мы узнали, что у Баура еще и непоколебимый дух.

Русские также прекрасно понимали, с кем имеют дело. Когда в начале апреля они его переводили куда-то в очередной раз, все обитатели лагеря стояли по стойке «смирно» и продолжали стоять так до тех пор, пока Баура не вывезли за пределы лагеря.

Спустя несколько месяцев мы встретились вновь. В соответствии с виной каждого из нас, но иногда и без должных оснований, мы все были приговорены в ходе судебных заседаний, которые продолжались от двух до десяти минут, к двадцати пяти годам каторжных работ. Все это делалось по приказу из Кремля. Мы были рады встретиться вновь. Бесследно исчезло только несколько человек. В одну из первых ночей мы собрались вместе. Мы пили нечто, напоминающее кофе, который нам присылали в очень редких посылках из дома, и рассказывали свои истории. Внезапно некто появился в дверном проеме и сказал: «Баур, готовься на выход». Его ожидали пересыльные тюрьмы, неопределенное положение среди русских, без поддержки его немецких друзей. Баур поднялся и каждому из нас крепко пожал руку. Несколько минут спустя он уже стоял у двери, с серьезной и в то же время печальной улыбкой, исполненной осуждения. Он произнес ласкавшие слух каждого из нас слова: «Встретимся снова в Германии!»

Юлиус Вайстенфельд

ПРЕДИСЛОВИЕ

Когда я приступил к работе над своими воспоминаниями, у меня и в мыслях не было давать новую трактовку тем или иным событиям мировой истории. Вся моя жизнь была подчинена желанию летать. В моем понимании счастье обитало где-то между землей и небом. Шум пропеллера – моя любимая музыка. Великие и всемогущие люди своего времени становились моими пассажирами, и обеспечение их безопасности было моей главной заботой. Вместе со мной летали выдающиеся деятели науки и искусства, коронованные особы, а также крупные политики из многих стран. Но оценивать их вклад в историю не входит в мою задачу.

Соответственно, замысел этой книги заключается не в том, чтобы кого-то в чем-то обвинять или в чем-то оправдывать. Я не ставил перед собой иной цели, кроме как освежить свою память и осветить некоторые эпизоды и события, которые кажутся мне важными. В той степени, в которой они отражают свое время и освещают судьбы людей, пускай эти воспоминания послужат вкладом в изучение истории той эпохи, которой они посвящены. Кроме того, я также ставил перед собой задачу дать возможность своим читателям хотя бы мысленно принять участие в славных перелетах, маршруты которых пролегали через горы, долины, а также границы между государствами, вне зависимости от того, стояла ли ясная или пасмурная погода.

Я пытался отобразить события так, как они мне представлялись в свое время и как я их лично переживал. Я пытался избегать излишней сенсационности и информации общего характера. О том, что я не знаю достоверно, я просто не упоминал.

Будто бы просматривая цветной захватывающий фильм, я прокручиваю в памяти события и персонажи прошедших лет, которые произвели на меня неизгладимое впечатление. Они и сегодня являются для меня живой реальностью. Я прошел долгий путь от моей милой родины в Верхней Баварии до русской тюрьмы, а затем вновь вернулся на родную землю. Но высшей точкой этого бесконечно долгого пути явились события и впечатления того периода, когда я имел возможность летать.

Ганс Баур

Глава 1
ПРИОБЩЕНИЕ К АВИАЦИИ В ГОДЫ ВОЙНЫ И МИРА

Мое самое заветное желание – летать

Я родился в 1897 году в городке Ампфинг близ Мюльдорфа, то есть в таком месте, которое однажды сыграло в германской истории немаловажную роль. В возрасте двух лет я переехал вместе со своими родителями в Мюнхен, где позднее учился в начальной и средней школах. В то время я даже и не подозревал, что в один прекрасный день стану летчиком. Я начал свою трудовую деятельность в качестве помощника продавца в скобяной лавке. Возможно, вся моя жизнь так и прошла бы между местом за прилавком и кассовым аппаратом, если бы не разразилась мировая война.

К тому времени, когда началась Первая мировая, мне уже исполнилось семнадцать лет и я оказался во власти волны патриотического подъема, захлестнувшего всю страну. Стоит ли удивляться, что во мне также пробудилось сильное желание стать солдатом. Мой отец, естественно, не поощрял этот порыв. Всеми доступными способами он пытался отговорить меня от осуществления намеченного плана, но я со всей юношеской горячностью отвергал любые доводы до тех пор, пока в конце концов он не дал согласие на то, чтобы я поступил добровольцем в пехотную часть, дислоцировавшуюся в Кемптене. Однако там меня забраковали. Как оказалось, мой рост был ниже необходимого. Там также посчитали, что я слишком молод для того, чтобы таскать на спине тяжелый ранец. В очень доброжелательной манере они мне посоветовали немного подрасти и заверили в том, что война будет длиться долго, так что у меня еще будет возможность отдать все свои силы на благо родины. Это меня сильно обескуражило, и я вернулся в свою лавку в весьма скверном настроении.

Тем не менее я решил не сдаваться. Как я полагал, летчики не должны таскать ранцы. Поэтому в сентябре 1915 года я решил вновь испытать удачу. Чтобы наверняка добиться своего, я обратился напрямую к германскому кайзеру и попросил его помочь мне получить назначение в запасной авиационный дивизион в Шляйссхайме. Можете быть уверены, я не получил прямого ответа от кайзера, вместо этого из Шляйссхайма пришло письмо следующего содержания: «Ваше обращение к Его Величеству Кайзеру Германии было переадресовано нам. К сожалению, в настоящее время штат полностью укомплектован, поэтому мы не можем принять вас на службу. Мы обратимся к Вам в случае необходимости».

Это первый документ, который касается моей карьеры летчика и который я до сих пор храню. Я получил его за некоторое время до того, как моя мечта наконец осуществилась. Я ждал ответа четыре недели, и мое терпение уже было на исходе. Затем я написал кайзеру снова, на этот раз с просьбой предоставить мне должность в военно-морской авиации. Из военно-морского министерства в Берлине пришел ответ, что моему запросу дан ход и что я немедленно должен отправляться в Вильгельмсхафен. Через два дня пришли известия из Шляйссхайма, из которых следовало, что я могу поступить на службу в дислоцировавшуюся там запасную авиационную эскадрилью. Выбор не представлял для меня большой трудности. Я собрал свои вещи и 26 ноября 1915 года отправился в Шляйссхайм. После двух месяцев основательной подготовки я был зачислен в авиационное соединение «1В», где был радушно встречен своими новыми товарищами. Когда они увидели нежный пух на моем подбородке, то начали высказывать различные мнения относительно того, должен ли я был поступать на военную службу. Они рассматривали таких, как я, в качестве последнего резерва, и один из них сказал: «Если в качестве пополнения к нам направляют таких, как ты, значит, у нашей страны больше не осталось резервов и война долго не продлится». Естественно, что подобные высказывания не придавали мне особой уверенности в своих силах, и я не спорил с ними. Поначалу я старался вообще не выказывать собственных желаний и добровольно согласился на службу в качестве писаря при штабе.

Окольный путь к самолетам

Моя штабная служба не предполагала вообще каких-либо контактов с самолетами, а только позволяла любоваться на них со стороны, поэтому я попросил у командира эскадрильи разрешения работать возле самолетов по вечерам: я твердо решил стать летчиком как можно скорее. У командира подобное желание вызвало улыбку, но он разрешил мне мыть двигатели, после того как я закончу все дела в штабе. Это было не совсем то, что я хотел, но, по крайней мере, теперь я был в непосредственном контакте с механиками и самолетами. Тем не менее ход событий никогда нельзя предугадать заранее точно так же, как и ход испытательного полета.

Время от времени из отдела комплектования кадров приходили директивы, в которых говорилось о том, что добровольцы могут направляться на летные должности. Поскольку я служил при штабе, эти директивы в первую очередь попадали в мои руки, поэтому я писал рапорты и просил командира направить меня на летную службу. Наш командир в чине капитана, который симпатизировал мне, сказал: «Милый Ганс, у тебя слишком маленький рост, а кроме того, ты все еще слишком молод. Наверняка они отправят тебя обратно после собеседования. Однако, чтобы показать тебе мое расположение, я направлю тебя в приемную комиссию в Ферфирсе. Там они и решат, смогут ли найти тебе применение».

Вот так я и попал в Ферфирс. Там я увидел высоких мускулистых мужчин, также желавших стать летчиками, некоторые из них были удостоены высоких воинских наград, тогда как я был неприметным коротышкой и простым солдатом. Соперничество с ними вызывало у меня некоторые опасения. Экзамены были чрезвычайно строгими. Из ста тридцати пяти человек, которые на них прибыли, осталось только тридцать пять. Всех остальных отправили обратно. Я не получил никакой информации относительно того, был ли я принят или нет. Когда я вернулся в штаб, капитан выразил некоторый скепсис по этому поводу: «Вот видишь, милый Ганс, они отправили тебя обратно. Значит, они не нашли для тебя применения». Немного подумав, я ответил: «Большинству из них было сказано, что у них проблемы с сердцем или же какие-нибудь другие недостатки. Они особо не обнадежили меня, но отправили в часть с предписанием вернуться через четыре недели». Спустя четыре недели, к моей величайшей радости, внезапно пришли новости из Шляйссхайма: «Механик (так моя должность все еще именовалась в то время) Ганс Баур должен немедленно прибыть в Мильбертсхофен возле Шляйссхайма». Мой капитан сперва утратил дар речи, а затем поздравил меня с таким неожиданным успехом.

Наконец-то прочь от земли

Поскольку я давно увлекался техникой и имел золотые руки, мне было легко справиться с теми трудностями, с которыми в технической школе сталкивались будущие летчики. Когда меня перевели в летную школу в Герстхофене, к одному инструктору было прикреплено шесть курсантов. За три дня я уже выполнил восемнадцать тренировочных полетов. Казалось, мой наставник был очень доволен моими успехами. Он сказал мне: «Если ты желаешь и чувствуешь себя достаточно уверенно, то можешь совершить свой девятнадцатый полет самостоятельно». Обычно курсанту полагалось выполнить от тридцати пяти до сорока тренировочных полетов, прежде чем его допускали к самостоятельным полетам. Я был первым, кому было позволено это сделать раньше.

Перед тем как я отправился в свой первый одиночный полет, я переговорил с одним из самых взрослых курсантов, который собирался сдавать свой третий экзамен, и он мне объяснил, как надо делать штопор. Инструктор нам ничего не рассказывал про это, поскольку мы не изучали никакие фигуры пилотажа, кроме взлета и посадки. Существовал официальный запрет на взлет других самолетов во время каждого одиночного полета. Все ждали летчика, который должен был совершить три успешные посадки.

Наконец-то одиночный полет

Я был совершенно спокоен, когда сел в свой самолет. Это был старый «Альбатрос» с мотором мощностью 100 лошадиных сил. Эти самолеты для своего времени были относительно неплохими. Они развивали скорость до 110 километров в час. Я включил двигатель на полную мощность и набрал высоту 800 метров. Еще никогда в своей жизни я не поднимался так высоко. Во время тренировочных полетов мы поднимались только на высоту от 100 до 200 метров. Когда я достиг отметки 800 метров, то сбросил обороты и сделал все точно так, как меня учил курсант. Я повернул штурвал влево и также немного влево сдвинул рычаг, управляющий рулями высоты. Я разогнал мотор до мощности 800 оборотов в минуту, направив машину плавно вниз. Когда самолет направился вниз под слишком крутым углом, я снова слегка потянул за ручку управления рулями высоты. Затем я начал кружиться в штопоре. Самолет вошел в него плавно, и я благополучно опустился примерно до 150 метров, то есть до высоты, на которой обычно совершались тренировочные полеты. Тем самым я выполнил поставленные задачи и пошел на посадку. Она была выполнена безупречно, но когда я подрулил к месту стоянки самолета, увидел своего разъяренного инструктора, который бежал в мою сторону и орал: «Ты что, сошел с ума? О чем ты только думаешь? Кто научил тебя делать штопор? Я должен был закрыть тебе уши, но иди сюда, плутишка. Позволь мне пожать твою руку. Будь умницей и не вытворяй больше таких фортелей. Ты еще слишком молод для этого». Он одновременно побранил и поздравил меня и был более возбужден, чем я сам. Я поблагодарил его и снова залез в самолет. Я выполнил второй и третий полеты на обычной высоте. Так я выпорхнул из-под крыла своего инструктора и стал на шаг ближе к сдаче трех необходимых экзаменов. Предстояло совершить сотни взлетов для того, чтобы достичь необходимой летной квалификации. Когда я готовился сдавать свой второй экзамен, курсанты, которые начинали обучение вместе со мной в одной группе, только готовились к своим первым самостоятельным полетам.

Я понимал, что такое авиация, очень хорошо, и мой инструктор всегда отмечал мое мастерство. Выдержав третий экзамен, я, естественно, захотел вернуться на фронт. Поскольку я рассчитывал вернуться в свою часть, находившуюся в то время во Франции, я отправил туда письмо. Я просил, чтобы меня здесь задержали еще на некоторое время, до тех пор, пока не придут соответствующие распоряжения. Выполнить мою просьбу оказалось легко, поскольку в школе авиационных корректировщиков артиллерийского огня, располагавшейся в Графенвёре, имелась одна вакантная должность, которая освободилась после гибели летчика в авиационной катастрофе. Обычно для подобных заданий использовались только опытные летчики, имевшие боевой опыт, поскольку во время корректировки использовались настоящие гранаты, по разрывам которых артиллерийские наблюдатели и оценивали расстояния до цели. Мой летный инструктор не имел никаких возражений относительно моего откомандирования в Графенвёр, поскольку я был его лучшим курсантом.

В течение шести недель я занимался корректировкой с воздуха артиллерийского огня, и постепенно мне в голову стала закрадываться мысль, что мой прежний командир дивизиона не горит особым желанием видеть меня вновь. Так что я обратился к командиру авиабазы с просьбой направить меня на фронт при первой же возможности.

Наконец-то вновь на фронте

Тем не менее через два дня пришли бумаги о переводе меня в прежнюю часть. В тот вечер состоялся обычный прощальный ужин, и уже на следующий день мои товарищи провожали меня на поезд. В Шляйссхайме я получил свои документы и отправился в западном направлении, к тому месту, где должна была располагаться моя эскадрилья. В течение девяти дней я колесил по Франции от одного контрольно-пропускного пункта к другому, поскольку моя эскадрилья постоянно перемещалась с одного места на другое. Когда я в конце концов нашел свою часть и прибыл в ее расположение смертельно усталый, мои товарищи радостно меня приветствовали. Когда меня увидел командир эскадрильи, у него округлились глаза, поскольку он полагал, что меня больше нет в живых. Он никак не мог поверить, что я снова нахожусь вместе с ними, и встретил меня со словами: «Мы получили известия из отдела комплектования кадров, что ты погиб в авиационной катастрофе и сгорел вместе с самолетом и что замену тебе подобрать невозможно».

Но каким образом могло возникнуть такое заблуждение? Все дело в том, что в летной школе учились три человека по имени Ганс Баур. Один из нас совершил перелет через всю страну в свой родной город. Наверное, он хотел продемонстрировать перед родственниками свое летное мастерство, но прямо над родным домом потерял контроль над управлением самолетом, и тот врезался в землю и загорелся. В Шляйссхайме решили, что это именно я погиб в катастрофе, и направили уведомление об этом командиру моей эскадрильи. Он был счастлив и растроган, что я вернулся живой и невредимый.

Летные экипажи, с которыми я встречался, состояли, за некоторыми исключениями, из уроженцев разных областей Германии. Они отнеслись ко мне с некоторой настороженностью, главным образом потому, что старшие механики и их помощники весьма благоволили ко мне. К сожалению, наша летная подготовка на время приостановилась, поскольку непосредственно перед наступлением нам было запрещено выводить самолеты из ангаров по соображениям секретности. Между тем через четыре дня случилась буря, которая воспрепятствовала противнику летать над нашими позициями. Наконец настал долгожданный момент. Самолет был выведен из ангара и получил разрешение на вылет. Я должен был лететь на самолете DFW в сторону линии фронта. После короткого осмотра я залез в кабину. Бросив беглый взгляд на ручку управления и приборную панель, я запустил двигатель на полные обороты.

Это было незабываемое ощущение, когда земля осталась где-то внизу, а я кругами стал подниматься вверх. Чтобы показать другим летчикам то, чему я обучился в летной школе, а также для их развлечения, я бросал свой самолет то влево, то вправо, переваливался с крыла на крыло, демонстрировал то крутые виражи, то штопор. Через полчаса я возвратился обратно и эффектно посадил свой самолет. Я завел его в ангар, где удостоился бурных аплодисментов со стороны механиков и летчиков. Отношение некоторых летчиков было более сдержанным. Несколько летных наблюдателей постарались привлечь к себе мое внимание, так как они во многом зависели от тех пилотов, к которым их приписывали. Увидев мое летное мастерство, они прониклись ко мне определенным доверием. Но офицер из числа технического персонала, которому я отдал рапорт, встретил меня довольно прохладно. На повышенных тонах он заявил: «Если ты еще раз будешь вытворять в воздухе подобные номера, я прикажу посадить тебя под замок! У нас скоро начнется наступление, и нам потребуются все самолеты. Мне не интересно смотреть в первый же день на твои размазанные по земле мозги. Если будешь продолжать в таком же духе, то с твоим толстым черепом это случится очень скоро».

На следующий день также стояла пасмурная погода, так что французы не могли летать позади наших позиций. Следующий испытательный полет был запланирован на 800-килограммовом бронированном транспортном самолете AEG. Он был оснащен двигателем мощностью 220 лошадиных сил и мог достигать высоты 1100 метров и развивать максимальную скорость до 140 километров в час. Самолет был не очень надежен. При всей дальности полета и набираемой высоте его моторы были все-таки слабы для такого гигантского аэроплана. Меня спросили, хочу ли я на нем летать. Надо ли говорить, что я согласился без лишних слов?..

Разбег у этого самолета был сравнительно длинным из-за его громадного веса, но высоту он набирал уверенно. Как только я достиг высоты 400 метров, то попробовал повернуть влево-вправо. Поскольку повороты удавались относительно неплохо, я попытался лечь на крыло. Это мне также удалось, к изумлению тех, которые полагали, что аппарат не был столь маневренным, и поэтому отказывались летать на нем. После приземления я вынужден был выслушать очередное предупреждение: офицер-техник пригрозил, что подаст на меня рапорт командиру эскадрильи. Однако он симпатизировал мне и ограничился замечанием, чтобы я излишне не рисковал. В душе офицер был очень доволен моим мастерством.

Моя штабная служба не предполагала вообще каких-либо контактов с самолетами, а только позволяла любоваться на них со стороны, поэтому я попросил у командира эскадрильи разрешения работать возле самолетов по вечерам: я твердо решил стать летчиком как можно скорее. У командира подобное желание вызвало улыбку, но он разрешил мне мыть двигатели, после того как я закончу все дела в штабе. Это было не совсем то, что я хотел, но, по крайней мере, теперь я был в непосредственном контакте с механиками и самолетами. Тем не менее ход событий никогда нельзя предугадать заранее точно так же, как и ход испытательного полета.

Время от времени из отдела комплектования кадров приходили директивы, в которых говорилось о том, что добровольцы могут направляться на летные должности. Поскольку я служил при штабе, эти директивы в первую очередь попадали в мои руки, поэтому я писал рапорты и просил командира направить меня на летную службу. Наш командир в чине капитана, который симпатизировал мне, сказал: "Милый Ганс, у тебя слишком маленький рост, а кроме того, ты все еще слишком молод. Наверняка они отправят тебя обратно после собеседования. Однако, чтобы показать тебе мое расположение, я направлю тебя в приемную комиссию в Ферфирсе. Там они и решат, смогут ли найти тебе применение".

Вот так я и попал в Ферфирс. Там я увидел высоких мускулистых мужчин, также желавших стать летчиками, некоторые из них были удостоены высоких воинских наград, тогда как я был неприметным коротышкой и простым солдатом. Соперничество с ними вызывало у меня некоторые опасения. Экзамены были чрезвычайно строгими. Из ста тридцати пяти человек, которые на них прибыли, осталось только тридцать пять. Всех остальных отправили обратно. Я не получил никакой информации относительно того, был ли я принят или нет. Когда я вернулся в штаб, капитан выразил некоторый скепсис по этому поводу: "Вот видишь, милый Ганс, они отправили тебя обратно. Значит, они не нашли для тебя применения". Немного подумав, я ответил: "Большинству из них было сказано, что у них проблемы с сердцем или же какие-нибудь другие недостатки. Они особо не обнадежили меня, но отправили в часть с предписанием вернуться через четыре недели". Спустя четыре недели, к моей величайшей радости, внезапно пришли новости из Шляйссхайма: "Механик (так моя должность все еще именовалась в то время) Ганс Баур должен немедленно прибыть в Мильбертсхофен возле Шляйссхайма". Мой капитан сперва утратил дар речи, а затем поздравил меня с таким неожиданным успехом.

Наконец-то прочь от земли

Поскольку я давно увлекался техникой и имел золотые руки, мне было легко справиться с теми трудностями, с которыми в технической школе сталкивались будущие летчики. Когда меня перевели в летную школу в Герстхофене, к одному инструктору было прикреплено шесть курсантов. За три дня я уже выполнил восемнадцать тренировочных полетов. Казалось, мой наставник был очень доволен моими успехами. Он сказал мне: "Если ты желаешь и чувствуешь себя достаточно уверенно, то можешь совершить свой девятнадцатый полет самостоятельно". Обычно курсанту полагалось выполнить от тридцати пяти до сорока тренировочных полетов, прежде чем его допускали к самостоятельным полетам. Я был первым, кому было позволено это сделать раньше.

Перед тем как я отправился в свой первый одиночный полет, я переговорил с одним из самых взрослых курсантов, который собирался сдавать свой третий экзамен, и он мне объяснил, как надо делать штопор. Инструктор нам ничего не рассказывал про это, поскольку мы не изучали никакие фигуры пилотажа, кроме взлета и посадки. Существовал официальный запрет на взлет других самолетов во время каждого одиночного полета. Все ждали летчика, который должен был совершить три успешные посадки.

Наконец-то одиночный полет

Я был совершенно спокоен, когда сел в свой самолет. Это был старый "Альбатрос" с мотором мощностью 100 лошадиных сил. Эти самолеты для своего времени были относительно неплохими. Они развивали скорость до 110 километров в час. Я включил двигатель на полную мощность и набрал высоту 800 метров. Еще никогда в своей жизни я не поднимался так высоко. Во время тренировочных полетов мы поднимались только на высоту от 100 до 200 метров. Когда я достиг отметки 800 метров, то сбросил обороты и сделал все точно так, как меня учил курсант. Я повернул штурвал влево и также немного влево сдвинул рычаг, управляющий рулями высоты. Я разогнал мотор до мощности 800 оборотов в минуту, направив машину плавно вниз. Когда самолет направился вниз под слишком крутым углом, я снова слегка потянул за ручку управления рулями высоты. Затем я начал кружиться в штопоре. Самолет вошел в него плавно, и я благополучно опустился примерно до 150 метров, то есть до высоты, на которой обычно совершались тренировочные полеты. Тем самым я выполнил поставленные задачи и пошел на посадку. Она была выполнена безупречно, но когда я подрулил к месту стоянки самолета, увидел своего разъяренного инструктора, который бежал в мою сторону и орал: "Ты что, сошел с ума? О чем ты только думаешь? Кто научил тебя делать штопор? Я должен был закрыть тебе уши, но иди сюда, плутишка. Позволь мне пожать твою руку. Будь умницей и не вытворяй больше таких фортелей. Ты еще слишком молод для этого". Он одновременно побранил и поздравил меня и был более возбужден, чем я сам. Я поблагодарил его и снова залез в самолет. Я выполнил второй и третий полеты на обычной высоте. Так я выпорхнул из-под крыла своего инструктора и стал на шаг ближе к сдаче трех необходимых экзаменов. Предстояло совершить сотни взлетов для того, чтобы достичь необходимой летной квалификации. Когда я готовился сдавать свой второй экзамен, курсанты, которые начинали обучение вместе со мной в одной группе, только готовились к своим первым самостоятельным полетам.

Я понимал, что такое авиация, очень хорошо, и мой инструктор всегда отмечал мое мастерство. Выдержав третий экзамен, я, естественно, захотел вернуться на фронт. Поскольку я рассчитывал вернуться в свою часть, находившуюся в то время во Франции, я отправил туда письмо. Я просил, чтобы меня здесь задержали еще на некоторое время, до тех пор, пока не придут соответствующие распоряжения. Выполнить мою просьбу оказалось легко, поскольку в школе авиационных корректировщиков артиллерийского огня, располагавшейся в Графенвёре, имелась одна вакантная должность, которая освободилась после гибели летчика в авиационной катастрофе. Обычно для подобных заданий использовались только опытные летчики, имевшие боевой опыт, поскольку во время корректировки использовались настоящие гранаты, по разрывам которых артиллерийские наблюдатели и оценивали расстояния до цели. Мой летный инструктор не имел никаких возражений относительно моего откомандирования в Графенвёр, поскольку я был его лучшим курсантом.

В течение шести недель я занимался корректировкой с воздуха артиллерийского огня, и постепенно мне в голову стала закрадываться мысль, что мой прежний командир дивизиона не горит особым желанием видеть меня вновь. Так что я обратился к командиру авиабазы с просьбой направить меня на фронт при первой же возможности.

Наконец-то вновь на фронте

Тем не менее через два дня пришли бумаги о переводе меня в прежнюю часть. В тот вечер состоялся обычный прощальный ужин, и уже на следующий день мои товарищи провожали меня на поезд. В Шляйссхайме я получил свои документы и отправился в западном направлении, к тому месту, где должна была располагаться моя эскадрилья. В течение девяти дней я колесил по Франции от одного контрольно-пропускного пункта к другому, поскольку моя эскадрилья постоянно перемещалась с одного места на другое. Когда я в конце концов нашел свою часть и прибыл в ее расположение смертельно усталый, мои товарищи радостно меня приветствовали. Когда меня увидел командир эскадрильи, у него округлились глаза, поскольку он полагал, что меня больше нет в живых. Он никак не мог поверить, что я снова нахожусь вместе с ними, и встретил меня со словами: "Мы получили известия из отдела комплектования кадров, что ты погиб в авиационной катастрофе и сгорел вместе с самолетом и что замену тебе подобрать невозможно".

Но каким образом могло возникнуть такое заблуждение? Все дело в том, что в летной школе учились три человека по имени Ганс Баур. Один из нас совершил перелет через всю страну в свой родной город. Наверное, он хотел продемонстрировать перед родственниками свое летное мастерство, но прямо над родным домом потерял контроль над управлением самолетом, и тот врезался в землю и загорелся. В Шляйссхайме решили, что это именно я погиб в катастрофе, и направили уведомление об этом командиру моей эскадрильи. Он был счастлив и растроган, что я вернулся живой и невредимый.

Летные экипажи, с которыми я встречался, состояли, за некоторыми исключениями, из уроженцев разных областей Германии. Они отнеслись ко мне с некоторой настороженностью, главным образом потому, что старшие механики и их помощники весьма благоволили ко мне. К сожалению, наша летная подготовка на время приостановилась, поскольку непосредственно перед наступлением нам было запрещено выводить самолеты из ангаров по соображениям секретности. Между тем через четыре дня случилась буря, которая воспрепятствовала противнику летать над нашими позициями. Наконец настал долгожданный момент. Самолет был выведен из ангара и получил разрешение на вылет. Я должен был лететь на самолете DFW в сторону линии фронта. После короткого осмотра я залез в кабину. Бросив беглый взгляд на ручку управления и приборную панель, я запустил двигатель на полные обороты.

Иоганн (Ганс) Петер Баур родился в Ампфинге, Бавария. Среднее образование он получил в одной из мюнхенских гимназий (Erasmus-Grasser-Gymnasium). В 1915 году он вступает добровольцем в имперские военно-воздушные силы Германии. В сражениях Первой мировой войны он сбивает девять вражеских самолётов.

После подписания Германией Версальского мира в 1919 году он вступает в один из добровольческих полувоенных корпусов под командованием Ф. К. фон Эппа. Далее в период с 1921 по 1923 годы Ганс Баур работает пилотом сначала в Bayrische Luftlloyd, а потом в Junkers Luftverkehr. В мае 1926 года он становится одним из шести первых пилотов компании Lufthansa. Тогда же он становится членом НСДАП.

В 1932 году по рекомендации Генриха Гиммлера и Рудольфа Гесса Ганс Баур становится личным пилотом фюрера. В 1934 году он также возглавляет правительственную эскадрилью, которая подчинялась непосредственно руководству НСДАП и имперскому правительству.

Лётчик сопровождал Гитлера во всех поездках, благодаря чему пользовался его расположением. В апреле-мае 1945 года во время боёв в Берлине Ганс Баур постоянно находился в бункере фюрера при Имперской канцелярии. После самоубийства Гитлера он попытался прорваться на Запад, но 2 мая был взят в плен советскими войсками и вывезен в Москву.

В течение пяти следующих лет он содержался в Бутырской тюрьме. Затем 31 мая 1950 года военный трибунал войск МВД Московского округа приговорил его к 25 годам заключения в лагерях. Однако весь срок он так и не отбыл, 8 октября 1955 года его передали властям ФРГ в числе неамнистированных преступников.

В 1971 году он написал мемуары «С властью между небом и землёй» (нем. Mit M?chtigen zwischen Himmel und Erde). Скончался Ганс Баур в 1993 году.