(Лекция, прочитанная в 1899 году в пользу фонда для построения
страссбургского памятника молодому Гёте)

Я хочу говорить о «вечно юном Гёте», о человеке, который в продолжение долгой своей жизни сохранил и не перестал творчески проявлять могущественное своеобразие своей личности, – о поэте, который вдохнул эту свою вечную юность светлым образам, в которых он живет и вечно будет жить с нами.

Несколько поколений уже ушли вслед за ним в могилу, и за все это время понимание его значения для нашей духовной жизни непрерывно возрастало, – быть может, не в ходячих взглядах широких слоев, которые легко отдаются течениям дня, но зато тем более в суждении людей, умевших, среди суеты изменчивых интересов, сохранить в себе восприимчивость к тому, что имеет вечную ценность. Для таких людей Гёте становился все более великим.

Кто, покидая Рим, направляется в Кампанью, в сторону гор, тот замечает, как постепенно все более сливаются и исчезают из виду стены и башни, куполы и шпили; и когда наконец вечный город кажется одной сплошной массой, тогда над ним властно возносится единый могучий купол Св. Петра. То же впечатление мы получаем по мере удаления во времени от Гёте. Чем далее мы уходим от той величайшей поры истории немецкой культуры, когда на пороге XVIII и XIX веков германский народ духовно воссоздал свою потерянную национальность, тем более для нашего ретроспективного взгляда с несравнимой мощью возносится над этой эпохой образ Гёте – мир для себя, объемлющий все и над всем возвышающийся. Эта гигантская фигура не укладывается в рамки какого-либо специального исследования, какой-либо отдельной научной дисциплины. Гёте принадлежит не только литературно-исторической мысли, он принадлежит всякому, кто сумел вдуматься в него и для кого его поэзия стала жизненной необходимостью; его труды приходится постоянно сызнова брать в руки, чтобы по изменившемуся, более зрелому их пониманию судить о своем собственном духовном росте. Но именно поэтому, благодаря такой широте своей натуры и своего творчества, Гёте принадлежит общей духовной истории.

Отсюда я беру право, следуя любезному приглашению, беседовать с вами сегодня о том, что означает Гёте для философии. Это, быть может, было неожиданным для многих из вас, и вы задались вопросом: есть ли у Гёте какая-нибудь философия? Он, этот гений конкретности и образности, для характеристики которого создан термин «предметное мышление», не давал ли он достаточно часто и ясно понять свое отвращение к абстрактному логическому характеру философии? Не борется ли он, великое дитя, всеми силами своей натуры против рефлектированности, против размышления о самом себе?

«Целый день брожу я
По лесам и полям
И насвистываю свою песенку»

Звучит ли это философией? Вспомним о времени, когда он ближе всего стоял к философии, о его отношении к Шиллеру, об их переписке – о том ее месте, где они сообща стараются выяснить «отношение их натур» и где Шиллер пользуется для этого понятиями Кантовой эстетики. Для Шиллера такая рефлексия естественна; она вытекает из самой его природы, он нуждается в ней, чтобы стать тем, что он есть; окунувшись, в философию Канта, он из туманной юности перешел к ясной зрелости. Будучи до того бурным талантом, он с помощью Канта стал великим поэтом. Для Гёте, наоборот, эта рефлексия есть нечто чуждое. Он отдается ей с усилием, больше в угоду своему новому другу, чем ради себя самого. Он, с его гармоническим складом и развитием, всегда был самим собой, и ему не нужно еще узнавать из философии, кто он такой. Наоборот, он чувствует к ней ту антипатию, которую обыкновенно питает великий художник к эстетике, научный гений – к логике, великий государственный человек – к политической теории:

«Суха теория, мой друг,
А древо жизни пышно расцветает».

И тем не менее Гёте принадлежит философии и ее истории. Прежде всего и главным образом тем, что он был. Он был проблемой, великой реальностью, которую нужно было понять, постигнуть, формулировать. Немецкая философия поставила себе в ту пору смелую задачу найти «систему разума», т.е. целесообразную связь всех отраслей жизненной деятельности культурного человека: для нее поэтому из реальности поэтического гения, который она видела и почитала в лице Гёте, выросла величайшая задача выразить в своих понятиях его природу и творчество и тем самым природу искусства, включить ее в свою систему и проформулировать ее. С тех пор как Шиллер положил этому начало, все философы трудились над этой задачей – Фихте и Шлегель, Шеллинг и Гегель, Шопенгауэр и Лотце.

Но не о том хочу я говорить: Гёте важен для философии не только тем, что он был, но и тем, что он творил. Правда, он не делал это в цеховой форме логической работы или методического исследования: он чуждался научной философии еще и потому, что она упрямо вырабатывала свой специальный язык. Однако, как было возможно, чтобы человек с широтой и глубиной его натуры, человек, которому ничто человеческое не было чуждо, который вступил в деятельное соприкосновение со всеми искусствами и науками, со всеми сферами жизни, – как было возможно, чтобы он не раздумывал, не говорил и не писал о тех величайших вопросах человеческой жизни, о тех последних загадках бытия, которыми занимается философия? Пусть он и не хотел ничего знать о науке, которая стремится разрешить эти вопросы в своих понятиях, – он не нуждался в ней; ему достаточно было непосредственного, естественного созерцания, его личной метафизики, его «philosophic irresponsable». Это его жизнепонимание и миросозерцание, как и указанное его историческое влияние на немецкую философию, вытекало из его личности. Поэтому он, подобно всем великим историческим личностям, в жизни и творчестве которых своеобразно отражаются мир и люди, принадлежит к живым источникам, из которых должна черпать философия.

Если я хочу говорить об этом жизнепонимании и миросозерцании Гёте , то я, конечно, не могу рассчитывать, хотя бы до известной степени справиться с этой темой в пределах предоставленного мне короткого времени. В почти необозримом богатстве его трудов, его коллекций и заметок, его писем и разговоров накоплен колоссальный материал для этого; в них содержатся замечания, в которых он высказывался о проблемах всех философских дисциплин, о теории познания и этике. о правоведении и эстетике, о философии религии и метафизике. Не опасайтесь, что я выложу здесь перед вами этот почти необозримый материал; я хочу лишь выбрать из него то, что кажется мне целесообразным для моей задачи,– я хочу лишь с возможно большие сторон осветить образ человека, которому мы собираемся воздвигнуть памятник.

Исходной точкой этого выбора позвольте мне взять проблему, руководясь которой мы можем рассчитывать до известной степени приблизиться к истинному существу нашего поэта. С первого взгляда всем ясно, что в его лице мы имеем дело с могучей натурой, с неподражаемой индивидуальностью, со своеобразной реальностью, с самостоятельным существом, замкнутым и утвержденным в себе самом; с другой стороны, мы видим, что эта индивидуальность отдается универсальной деятельности, тесно соприкасается со всей духовной вселенной; она живет и творит в целом, она расширяется до пределов бесконечного. И мы задаемся вопросом: что думал этот человек об отношении единичного к целому, о положении человека во вселенной – о старой загадке, насколько глубоко в последней основе вещей заложены корни индивидуальности? Мы видим, что каждое отдельное существо вытекает из жизни целого и снова в нее возвращается; и все же каждый из нас чувствует себя как особую, в себе определенную реальность, превосходящую это ее мимолетное проявление. Что означает, спрашиваем мы, отдельный человек во вселенной,– какое значение имеет личность для целого? Что думал об этом Гёте? В великолепной рапсодии «Природа» («Natur»), которую Гёте позднее сам датировал 1780 годом, он говорит о природе: «Она, по-видимому, все устроила для индивидуальности и нисколько не интересуется индивидами». Как наметилась в нем эта загадка – и как она разрешилась?

Эта старинная проблема была ему достаточно близка. Молодой Гёте духовно и литературно развивался в эпоху, которая более чем какая-либо иная жила в убеждении:

«Высшее счастье для детей земли есть лишь личность».

Это была эпоха «Бури и натиска» («Sturm und Drang»), эпоха гениев, когда индивидуальность со стихийной силой восстала против ига правил и формул и, время непосредственности, «естественности» в духе Руссо, время самодержавия гения, время исповедей, дневников и писем. Тогда признавался лишь тот, кто был «кем-нибудь», «натурой», «парнем». «Ты таков!» – воскликнул Лафатер, выскакивая из коляски и обнимая Гёте, которого он никогда до этого не видал. То было время, когда молодой поэт хотел вместе с «зятем Кроносом» блуждать по всем высотам и глубинам жизни и еще, упоенный золотым светом, при трубных звуках войти в Оркус, так чтобы «могучие внизу поднялись со своих мест», – время, когда титан Прометей выливал свою бушующую страсть в свободной лирике в стиле Пиндара и гордо восставал против всех сил земли и неба:

Сокрой, о Зевс,
Ты небеса свои
Парами туч
И тешься, как мальчишка,
Что обивает у волчца головки,
Круши дубы и выси гор!
Мою ты землю
Не пошатнешь,
И хижину мою;
Не ты ее построил,
И мой очаг,
Которого огонь
Тебе завиден.

Иль мужа из меня сковало
Не время всемогущее, владыка
И мой и ваш?

Взгляни сюда, Юпитер,
На мир мой, он живет,
По своему я образу их создал,
Род равный мне,
Чтобы страдать и плакать
Иль ликовать и наслаждаться
И на тебя не обращать вниманья.
Как я!

Но с подобным индивидуализмом, заложенным в темпераменте и питаемым окружающей средой, у Гёте сочеталось глубокое и могущественное обратное течение – это его религиозное чувство. Его нельзя понять, если упустить из виду этот существенный момент его характера. То, в чем Шлейермахер видел основу всякой религиозности, – благочестивое чувство, сознание своей связи с вечным, бесконечным и непознаваемым, своей замкнутости в нем, – это настроение проявляется в Гёте с редкой силой и непосредственностью. Когда мы читаем в «Мариенбадской элегии»:

«В нашей груди волнуется стремление из благодарности добровольно отдаться высшему, чистому, неизвестному, разгадывая тем для себя вечно безыменное, – мы называем это благочестием».

– то это звучит почти как поэтическая парафраза того, что великий теолог признал сущностью всякой религии; но слова эти вытекают непосредственно из глубины души поэта. Еще мальчиком в своей мансарде он придумал для себя одного и отправлял тихий культ Бога-природы. Уже тогда он хотел «тихо почитать неисповедимое». В здоровом патрицианском доме, которым руководила его мать, несомненно, не было места для скороспелого свободомыслия, но не было и узкого и боязливого правоверия, которое, вообще, если и не вполне отсутствует в духовном облике XVIII века, то все же стоит в нем на заднем плане. Именно указанная индивидуалистическая черта характера Гёте объясняет, почему Гёте всегда восставал против всякого традиционного ограничения и исторического опосредствования отношения между Богом и человеком. Это привело его к мистике, и в ней он нашел и сохранил связь с тем пиетистическим направлением, которое, как слабое эхо мистического движения, звучало в веке Просвещения. Известно, что в своей личной жизни он встретился с этим направлением в лице госпожи фон Клеттенберг; известно также то глубокое сочувствующее понимание этой утонченной религиозности, которое он проявил в «Исповеди прекрасной души». Эта «исповедь» образует существенный момент в построении «Вильгельма Мейстера», несмотря на то, что Шиллер – что весьма характерно – никак не мог примириться с этим.

Характер истинно великой личности проявляется, между прочим, в том, что она яснее и отчетливее других сознает «границы человечества». Поэтому душа Гёте полна благоговением перед тайнами, окружающими нас всех, перед темными силами, объемлющими всю человеческую жизнь, – тем благоговением, которое он изображает как нравственную основу всякого воспитания, благоговением перед тем, что над нами, перед тем, что под нами, перед тем, что около нас. Он находит этот элемент демонического в непостижимой общей жизни природы, в том макрокосме, загадочный вид которого восхищает и чарует тоскующую душу его Фауста; но точно так же и в великих силах, парящих в истории. «Всякое творчество высшего порядка, всякий значительный замысел, всякая великая мысль, приносящая плоды и не пропадающая бесследно, не подчинены ничьей власти и стоят выше всякой земной силы; человек должен считать все это нежданными дарами, проявлениями Божества, которые он должен принимать и почитать с радостной благодарностью. Все это родственно той демонической силе, которая по своему произволу распоряжается человеком... В подобных случаях на человека часто надо смотреть как на орудие высшего промысла». И по его мнению, это относится именно к великим личностям; он находит этот высший элемент в Рафаэле, в Моцарте, в Шекспире, в Наполеоне. С другой стороны, Гёте говорит как-то о неудавшемся народном движении: «В нем не было Бога».

Благочестие Гёте состоит в углублении в эту всевластную силу, в слиянии души с божественной гармонией бесконечной мировой жизни. В этом чувстве нет ничего насильственного, ничего тягостного и боязливого, ничего вымученного; это слияние человека с Богом есть полная здоровая жизнь, естественное обнаружение души и радостная чистота:

«Единичная личность охотно исчезнет, чтобы найти себя в бесконечном: в этом конец всякому недовольству. Мы испытываем наслаждение, отдаваясь строгому долгу и отрешаясь от пылких желаний, дикой воли и притязательных требований».

Таким образом, в созерцании Бога-природы Гёте ищет успокоения от страстей, избавления от противоречий земной жизни и воли. «Что лучшее может человек испытать в жизни, чем откровение Бога-природы?»

В этом лежало личное сродство, которое издавна и постоянно влекло поэта к Спинозе. В нем он находил в грандиозной и простой форме нравственный идеал самоосвобождения через посредство познания. Лишь тот может стать выше своей страсти, учит философ, кто понял ее, кто постиг необходимость, с которой вся человеческая жизнь и деятельность вытекает из божественной первоосновы. Страдания и горести жизни теряют свое жало для мыслителя, который рассматривает их так, как будто имеет дело с линиями, плоскостями и телами, и который хочет не плакать, не смеяться, а понимать. Это «безграничное бескорыстие», это бесстрастие Спинозы изумляло Гёте; он наслаждался в Спинозе чистотой и высотой миропонимания, воздерживающегося от оценки, благостью настроения, которое в созерцании целого высоко возносится над мерками, применяемыми к частным областям жизни. Tout I сomprendre c"est tout pardonner (Все понять – значит все простить (фр)).

Но Гёте хорошо знал, что это «по ту сторону добра и зла» применимо только к познающей и объясняющей науке и к созерцающему и творящему искусству, но никак не к волевой и действенной жизни. Здесь это кроткое добродушие наблюдения превращается в буйную дикость или в ничем не сдерживаемый эгоизм. «Все спинозистское в поэтическом творчестве, – заметил однажды Гёте, – превращается в рефлексии, в макиавеллизм». На такие вопросы направил бы поэт разговор Спинозы с Вечным Жидом, если бы это произведение было докончено. С его взглядами на эти проблемы мы встречаемся, в форме поэтических признаний, в «Wahlverwandschaften». В этом произведении он с тонким и неустрашимым анализом изобразил естественную необходимость возникновения и развития страсти – но вместе с тем энергично и строго подчеркнул сознание ответственности, которое сохраняет всю свою силу наряду с этой естественной необходимостью. «Wahlverwandschaften» в известном смысле есть поэтическое изложение глубокомысленного учения Канта об «эмпирическом» и «интеллигибельном» характере.

Но ту свободу, которую Спиноза нашел в мышлении, Гёте обрел и пережил в своей поэзии. Он возвышался над своим собственным состоянием, созерцая и художественно воспроизводя его. Он видел божественную силу поэзии в том, что его собственная жизнь, без усилий, без поисков и желаний с его стороны, превращалась для него в картину и тем отрешалась от него самого. Его поэтическое творчество было самоосвобождением через посредство самовоспроизведения . Философ преодолевает страсть тем, что постигает ее, художник – тем, что ее изображает. Так отрешил от себя Гёте части своей собственной жизни и природы: вецларские заблуждения в «Вертере», сезенгеймское прегрешение – в трагическом эпизоде с Гретхен в «Фаусте», мелкие стороны веймарской придворной жизни – в «Тассо». На его собственных заблуждениях и грехах подтвердились его прекрасные слова:

Заблудших детей огневыми руками
Благие возносят к чертогам своим.

В этом состоит загадка гётевского «творчества по случаю»; его собственная жизнь непроизвольно выливалась у него в художественную форму. Он ничего не добивается своей поэзией: он не хочет, он должен творить; песнь поется в нем. Но именно потому созданные им образы жизненны; они живут своей собственной плотью и кровью, независимо от творца, как дети, вышедшие из утробы матери. Благодаря этому они обладают высшей, эстетической реальностью; историческое в них становится простой формой. Они понятны сами собой: нужно ли нам знать Гёте, чтобы наслаждаться Ифигенией? К этим образам, которые он родил из себя и в которые он вдохнул высшую реальность, принадлежит в известном смысле и тот «молодой Гёте», которого он создал в своей «Поэзии и правде» («Dichtung und Wahrheit») и поэтическая реальность которого делает смешным всякий вопрос о его исторической достоверности.

Излагая в этом описании своей личности (в 14-й и 16-й книге) природу художественного творчества в связи с философией Спинозы, Гёте говорит об «отречении» («Entsagung») – не о том обыденном отречении, при котором человек отказывается от одного желания только для того, чтобы подпасть другому, а об отречении философа, который раз навсегда отказывается от всех своих страстей и со спокойной твердостью возвышается над ними. В этом он находит свой собственный идеал жизни: возвышаться над самим собою, быть хозяином в своем собственном доме, какие бы страсти, страдания и радости в нем ни царили.

«От силы, которая связывает все существа, освобождается человек, преодолевший самого себя».

Это объявляется в «Тайнах» глубочайшим смыслом всякой религии. Это «отречение» есть способность никогда не отдаваться целиком ни одному из чувств, которыми изменчивая воля старается оковать нашу личность, никогда не отождествлять своего «я» ни с одним из его желаний, никогда не ставить на одну карту всю жизнь.

В богатой событиями жизни Гёте мы встречаем его в массе положений, которые страстно овладевают им и бурно его волнуют; но никогда волны жизни не поглощают его целиком. Он сам есть всегда нечто большее, чем его страсть; ничто не овладевает им вполне. В нем есть остаток, в который не могут проникнуть и самые близкие ему люди, крепость, которая никогда не сдается и в конце концов отбрасывает всякую атаку. Именно это с внешней стороны часто казалось – вспомним, например, о его отношении к г-же фон Штейн – эгоизмом, холодностью и недоступностью, «олимпийством».

Лишь один человек подошел к нему совсем близко – это был Шиллер; лишь одно поразило его до глубины – это была потеря Шиллера. И именно потому в этом случае ему отказала спасительная сила искусства; на этот раз Бог не дает ему «сказать, как он страдает». Беспомощно надламывается этот гигант. Затем он пытается овладеть собою для творчества. Он хочет окончить «Дмитрия» (Речь идет о неоконченной драме Шиллера «Demetrius», имеющей темой известный эпизод из русской истории (Лжедмитрия I)) – ему не удается это. Начатая до того «Ахиллеида» (Achilleis), которая была, несомненно, призвана стать памятником рано потерянному другу, осталась также фрагментом. Этот удар был сильнее его. Месяцы проходят, прежде чем он способен написать «Эпилог к Колоколу». Время ничего не изменило в этом: величайшее испытание его не нашло себе того поэтического воплощения, в которое выливались все менее значительные события его жизни.

Но отречение, о котором мы говорили, означает еще нечто большее, и это возвращает нас к нашей проблеме. Если мы зададимся вопросом, от чего, собственно, приходится при этом отказываться, то предметом отречения мы должны будем признать не что иное, как характерное именно для выдающейся личности стремление разрушить границы своего собственного существа и расшириться до пределов целого, то фаустовское влечение, которое восклицает:

Вся жизнь людей, вся бездна горя, бед –
Все будет мной изведано, прожито.
Глубоко я хочу все тайны их познать,
Всю силу радости и горя испытать,
Душою в душу их до глубины проникнуть.
И с ними наконец в ничтожестве поникнуть.

Освобождение от этого влечения все знать, всем наслаждаться и все обнять собою есть жизненная мудрость, которую Гёте проповедовал особенно настойчиво. Она образует содержание обоих его трудов, над которыми он работал до самой старости и которые с одинаковым правом могут быть названы основными трудами его жизни; мы разумеем «Фауста» и «Вильгельма Мейстера». При этом «Мейстер» как поэтическое произведение гораздо менее блестящ, ослепителен и увлекателен, чем «Фауст», а потому и менее известен и популярен; зато с точки зрения этой гётевской жизненной мудрости он, быть может, еще поучительнее и интереснее «Фауста». Я хотел бы поэтому обратить на него ваше внимание. Не о романе, как таковом, хочу я говорить и не о его общем значении во всемирной литературе, а лишь о формулированной в нем основной культурно-философской идее. Правда, как и во второй части «Фауста», поэт и в «Годах странствия» настолько загромоздил простой план различными случайностями, выдумками и непонятной загадочностью, что это не только затруднило эстетическое наслаждение целым, несмотря на красоты отдельных мест, но и значительно затемнило понимание плана. Но именно в этом отношении оба основных произведения нашего поэта настолько взаимно уясняют и освещают одно другое, что о смысле содержащегося в них «последнего слова мудрости» не может оставаться никаких сомнений.

«Годы странствия» носят подзаглавие: «или Отрекающиеся». Что означает здесь отречение?

В «Годах учения» Вильгельм Мейстер переходит от одного приключения к другому. Он ищет себя самого, свое развитие, свое назначение. Но и к нему применимо то, что говорит о себе Фауст:

«Я лишь бродил по свету,
Всякое наслаждение хватал я за волосы».

Советы Вернера, который по отношению к нему играет ту же роль, как Антонио по отношению к Тассо, он презрел. В пестрой смене он отдавался влиянию разнообразных лиц, отношений, положений и становился при этом сам все более неустойчивым и неопределенным. Обилие воспринятых им впечатлений не могло сложиться в нем в единство, и, стремясь насладиться картиной всего мира, он сам от одного заблуждения бредет к другому. Так подпадает он влиянию, того таинственного общества «выдающихся» людей. которое в этом романе играет роль провидения. Здесь слышит он резкое слово Ярно: «Глупость это ваше общее образование!» Здесь он узнает, что «мастером» можно стать лишь путем самоограничения и что назначение человека надо искать лишь в профессии. Он должен отречься от своего блуждания в целом, от богатства чувств и стремлений: он должен узнать мир, реальный мир; работая и принося пользу, должен он искать свое место в нем. Странствовать должен он, пока не нашел этого места, не отдыхать, где ему хорошо, не наслаждаться: он должен творить. От самоизучения, от изнеженной заботы о личных отношениях он должен перейти к суровой действительности и к деятельным сношениям с людьми.

Тому же учит Гёте и в «педагогической провинции», в которую он нас вводит вместе со своим странствующим героем. Фантазия романа набрасывает картину воспитательного учреждения огромных размеров. Но педагогические теории XVIII века испытывают здесь своеобразное преобразование. Не «человек» в смысле Руссо воспитывается здесь, не пиетист, который есть одновременно гражданин и этого мира, и иного, а мужчина, совершенство которого состоит в самоограничении и подчинении целому . Каждый сообразно своим способностям должен быть подготовлен к определенной профессии, чтоб быть в состоянии выполнить возможно больше в планомерном сотрудничестве с другими.

Таким образом, профессиональная деятельность, в которой каждая отдельная личность находит свое истинное назначение, оказывается обусловленной целесообразной организацией общества. Не только обучение юношества, но и применение сил зрелых людей определяется «союзом». Личность, достигшая полного своего развития в своей профессии, тем самым находится на службе у целого. «Годы странствия» набрасывают проект организации труда . Они напоминают этим скорее притязательные утопии тогдашней художественной литературы. Отдельные характерные черты они, несомненно, заимствуют из жизни «6paтской общины». Гётевский «союз» также распространяет свои связи далеко за пределы отдельных стран и народов; область его деятельности лежит по обе стороны океана. Странствующие становятся эмигрантами, и роман открывает нам широкие социальные и экономические перспективы. Характерно при этом для Гёте и для немецкого мышления его времени совершенное игнорирование государственной власти. Социальная организация его «союза» есть свободное соединение, охватывающее весь земной шар, не примыкая не только по существу, но даже и внешним образом к государственной жизни: она не знает ни политических границ, ни политических организаций.

Итак, при переходе от годов учения к годам странствия эстетический идеал сменяется практическим. Тот же переворот, как известно, совершается во второй части «Фауста». Из жизни полной бурных стремлений, из наслаждения миром в первой части поэт переносит сначала своего героя в тишину эстетического созерцания. «В пестром отблеске лежит пред нами жизнь». Фауст направляется к «матерям» в царство идей, чистых форм, и перед ним восстают идеалы человечества, как их создало искусство. В классической Вальпургиевой ночи, в эпизоде с Еленой, сочетающейся с германским Фаустом, перед нами проходят исторические образы, тени духов, полные чистой внутренней жизненной силы: это есть «Феноменология духа», переполненная загадками и намеками, подобно гегелевской. Но из этого царства художественных теней Фауст бросается в горячую борьбу исторических сил за мировое господство, и мы видим его кончающим жизнь среди могущественной борьбы человека против сил природы; он отвоевывает у моря землю, чтобы «на свободной почве стоять с свободным народом».

Таким образом, Фауст до конца остается властителем, самодержавной властной личностью, которая пускает в ход магические силы ада и неба, чтобы достигнуть свободной, искупительной деятельности; в «Годах странствия Вильгельма Мейстера» проблема жизни находит свое разрешение в «союзе», в обществе, которому подчиняется личность, в практическом сотрудничестве. Роман изображает это так, что личные отношения к людям, возникшие в годы учения, вплетаются здесь в общественную организацию; но это не только технически обусловлено эстетической связью, частей произведения, но и имеет более глубокий смысл: деятельное общение не разрушает и не уничтожает этих личных отношений, а, наоборот, уясняет очищает их, углубляет и укрепляет. «Вильгельм Мейстер», как и «Фауст», есть произведение человека, которому судьба дала возможность в продолжение 80-летней жизни испытать и художественно выразить грандиозный переворот немецкого национального духа. Его Мейстер есть тип немца, переходящего из XVIII в XIX столетие. От игры в куклы к деятельности хирурга, которому суждено возродить своего сына к новой жизни: от мостков, изображающих мир, к самому волнующемуся Миру, от царства мыслей и образов к царству труда и дела – таков путь, которым «народ поэтов и мыслителей» пришел к основанию своего национального могущества. И что Гёте пророчески и изобразил в двух основных своих трудах, того же требовали Кант и Фихте, перенося центр тяжести философского миропонимания из теоретического разума в практический.

Итак, то отречение, в котором, по мнению Гёте, личность освобождает самое себя, со своей положительной стороны есть деятельность . «В начале было дело» – так толкует уже в первой части Фауст смысл Евангелия, а прощальное слово титана в «Пандоре» гласит: «Настоящее празднество для истинного мужа есть дело». Поэтому и в «Фаусте» глубочайшее разрешение проблемы заканчивается словами:

«Кто вечно стремится и трудится, того мы можем спасти».

Нельзя найти более благородного примера такой неутомимой деятельности, чем жизнь самого Гёте; и самое симпатичное и отрадное при этом есть то, что эта неутомимая деятельность вытекает у него не из насильственного принуждения, а из глубочайшего влечения его натуры. Он постоянно занят; колоссальные размеры его переписки, его «дилетантствование» во всех искусствах и науках, его непрерывное собирание материалов и набрасывание заметок свидетельствуют об этом – не говоря уже о его трудах. Прочтите, например, письма к Шиллеру из его путешествия по южной Германии в 1797 году. Повсюду он занят коллекционированием, он собирает для своего архива. Он не знает, для чего это ему понадобится и понадобится ли вообще, но он собирает; он должен быть деятельным, должен работать, усваивать. Так же выполнял он свою министерскую службу. Не только в качестве куратора Йенского университета, но и во всех остальных административных областях он «работал» в полном смысле слова. Тонкое, доходящее до мельчайших деталей изображение ткацкого ремесла, которое он ввел в «Годы странствия», указывает на это его трудолюбие. К нему самому применимы слова Фауста:

«Когда на ложе сна в довольстве и покое
Я упаду, тогда – увы – настал мой срок».

Фихте назвал однажды леность основным грехом человека; вряд ли найдется человек, который был бы более свободен от этого греха, чем Гёте. В его жизни нет места мечтаниям и праздности. Характерным выражением этого служит небольшое стихотворение, поводом к которому послужило замечание Жан-Поля. Последний где-то говорит: «У человека есть две с половиной минуты: одна, чтобы улыбнуться, другая, чтобы вздохнуть, и полминуты, чтобы любить: ибо в эту последнюю минуту он умирает». Под этим сентиментальным извращением Гёте написал для своего внука:

«В часе шестьдесят минут, и больше тысячи – в дне: сынок, сообрази, сколько можно совершить за это время».

На этой деятельности, и на ней одной, Гёте основывает, наконец, право и степень самостоятельного существования личности во вселенной. Уже его Прометей на вопрос «Сколько же принадлежит тебе?» отвечает гордыми словами:

«Нет ничего ни выше, ни ниже круга, обнимающего мою деятельность».

Это самостоятельная ценность действенной личности постоянно возрастала в миросозерцании Гёте. От того спинозистского учения о всеединстве, убеждения, он выразил в гимне «Природа», он перешел к миросозерцанию, которое он сам выражает термином «Komparativ»: истинное содержание жизни вселенной он ищет в единичных существах, в деятельности которых развиваются их первоначальные задатки. Эти существа он позднее охотно называет, вместе с Лейбницем, «монадами» или, вместе с Аристотелем, «энтелехиями». Эти обозначения содержат указание, что изменение его миропонимания было обусловлено не только его собственным, более зрелым жизненным опытом, но и главным образом изучением органического мира, которому он отдался с таким живым интересом. Идея его морфологических исследований, его метаморфозы растений и животных заключалась в том, чтобы найти в каждом органическом существе ту первоначальную форму, которая лежит в основе всего многообразия его проявлений в качестве действенной и ассимилирующей окружающую среду силы:

… По вечным законам
Члены их тела всегда образуются; даже и в формах
Самых причудливых первоначальная форма таится...
Всюду меняются способы жизни согласно устройству,
Всюду устройство меняется способу жизни согласно.
Вечный порядок божественный правит созданьями всеми,
Вечно они изменяются внешним покорны влияньям.

Эту «чистую форму» он называет «энтелехией, которая ничего не воспринимает, не присвоив себе посредством самостоятельного действия». На таких энтелехиях покоится вся жизнь, и в их совокупности они свидетельствуют сами, в свою очередь, о последней, простейшей основной форме. Но прежде всего человек со своим индивидуальным характером есть такое первоначальное, постоянно развивающее самого себя существо. «Упорство личности и то, что человек отклоняет от себя не свойственное ему, есть для меня доказательство, что нечто подобное (именно энтелехия) существует».

На сознании этой самостоятельной деятельности Гёте основывает и веру в бессмертие ; она есть для него, как и для Канта, постулат, а не предмет познания. «Человек, – говорит Гёте, – должен верить в бессмертие; он имеет на это право, это сообразно ею природе. Убеждение в загробной жизни вытекает для меня из понятия деятельности. Ибо если я до конца жизни неутомимо работаю, то природа обязана отвести мне другую форму существования, когда моя нынешняя форма не может уже вмещать мой дух». В устах восьмидесятилетнего старика какое удивительное свидетельство неразрушимой, неисчерпаемой жизненной силы! Поэтому он может мыслить продолжение жизни лишь как продолжение деятельности: «Я не знал бы, что мне делать с вечным блаженством, если оно не ставило бы мне новых задач и новых трудностей для преодоления».

Но именно потому бессмертие не есть для него благо, выпадающее само по себе на долю каждого, а зависит от ценности деятельности. «Мы не одинаково бессмертны, и для того, чтобы показать себя в будущем великой энтелехией, надо быть ею уже теперь». Соответственно этому мы находим у Гёте в старости распределение живых существ по рангу, как и у Лейбница; он говорит о мировых душах и душах планет над человеком, как и о душах собак и т.п. ниже его. «Подлое отребье мира, – восклицает он однажды юмористически, – обыкновенно слишком удобно располагается на свете. Это настоящая куча монад, в которую мы попали в этом уголке мира». А что поэт таким же образом различал ценность и судьбу человеческих душ, это доказывают слова предводительницы хора, с которыми она обращается к служанкам Елены:

«Кто не заслужил себе имени и не стремится к добру, тот принадлежит темным силам, – сгиньте же!».

Характерно при этом для нравственного миросозерцания Гёте, что он представлял себе сохранение этого высшего блага, личности, в зависимости не только от успеха деятельности, но и от ее мотивов: «Не только заслуга, но и верность сохраняет нам личность».

Если мы резюмируем все вышеизложенное, то принцип, с точки зрения которого Гёте рассматривает жизнь людей, окажется не чем иным, как сознанием действенной личности в закономерной связи вещей, как оно выражено «демоном» в часто цитируемом «орфическом слове» («orphisches Urwort»):

«Как в тот день, когда ты был подарен миру, солнце стояло на небе, приветствуя планеты, по тому же закону, действовавшему при твоем возникновении, ты постепенно и развивался далее. Таким ты должен быть, ты не можешь убежать от себя; так говорили уже Сивиллы и пророки; и никакое время и никакая сила не могут раздробить отчеканенную форму, которая находится в живом развитии».

Но если, таким образом, личность, сознавая свое право и свою ценность, в своем своеобразии воспринимает из окружающего ее мира лишь то, что она своей деятельностью может внутренне усвоить, то мы все же видим, что в высших, творческих областях деятельности она выходит за пределы самой себя; на вершинах жизни индивид становится родом, монада – миром. Все истинно производительные деятельности человеческого духа, всякий новый луч познающей мысли, всякое первоначальное переживание в чувстве и созерцании, всякая творческая сила искусства содержат известное освобождение от личного, индивидуального; во всем этом единичное есть нечто большее, чем просто единичное; оно вместе с тем содержит в себе и целое. Высший подъем личности есть конец личности. «Преодолей свое существо!» – этот возглас слышит Фауст, предпринимая таинственное путешествие в мир чистых форм. Здесь еще раз, в высшем смысле, применимы слова: «Пожертвовать собой есть наслаждение». И точно так же в органической жизни высший момент единичного бытия есть тот творческий подъем, в котором оно возвышается до рода. Этому бессмертию личности в ее превращении в идею Платон учил в прекраснейшем из своих произведений, в «Симпозионе» («Пире»); Гёте с благоговейным символизмом выразил его в одном из глубокомысленнейших стихотворений «Восточно-западного дивана» («West-ostlicher Diwan»), носящем заглавие «Блаженное стремление» («Selige Sehnsucht»):

БЛАЖЕННОЕ ТОМЛЕНИЕ

Скрыть от всех! Поднимут травлю!
Только мудрым тайну вверьте:
Все живое я прославлю,
Что стремится в пламень смерти.

В смутном сумраке любовном,
В час влечений, в час зачатья,
При свечи сиянье ровном
Стал загадку различать я:

Ты - не пленник зла ночного!
И тебя томит желанье
Вознестись из мрака снова
К свету высшего слиянья.

Дух окрепнет, крылья прянут,
Путь не труден, не далек,
И уже, огнем притянут,
Ты сгораешь, мотылек.

И доколь ты не поймешь:
Смерть для жизни новой, -
Хмурым гостем ты живешь
На земле суровой. (Пер. Н. Н. Вильмонта)

Перевод с немецкого - В. Волжский (1992 г.)

Вильгельм Виндельбанд родился в Потсдаме 11 мин 1848 г., умер в Гейдельберге 22 октября 1915 г. В 1876 г В. Виндельбанд занимает профессорскую кафедру в Цюрихе, в 1877 г. во Фрейбурге, в Брейсгау, в 1882 г. – Страсбурге, и, наконец, в 1903 г., после выхода на пенсию Куно Фишера, учителя Виндельбанда, его приглашают в Гейдельберг, где Виндельбанд и преподавал до конца своих дней. В. Виндельбанда отличает глубокое знание истории философии. Его «История философии» (1892) была признана, в своем 3-м издании («Учебник по истории философии», 1903), официальным учебным пособием для немецких университетов. Опираясь на критическую философию Канта, Виндельбанд попытался изложить философию как критическую науку о всеобщезначимых ценностях. Совместно с Г. Риккертом (Н. Rickert) Виндельбанд основал так называемую «Юго-Западную Немецкую школу неокантианства». Подобно тому как неокантианство Германа Когена (Н. Cohen) восходит к «старому» кантианству Соломона Маймона (1754–1800), так «новое» кантианство В. Виндельбанда можно также вывести отчасти из взглядов Якоба Сигизмунда Бека (1761–1840).

Основные произведения В. Виндельбанда:
1. История новой философии: В 2 т. 1878–1880.
2. Прелюдии. 1884.
3. История и естествознание. 1894.
4. Платон. 1900.
5. О свободе воли. 1904.
6. Философия в немецкой духовной жизни XIX века. 1909.
7. Введение в философию. 1914.

Памятник молодому Гёте в Страсбурге открыт в октябре 1903 года.

(Речь, произнесенная в 1899 г. в Страсбурге в связи с установлением памятника молодому Гёте)

Я буду говорить о "вечно молодом Гёте", о человеке, сохранившем и утвердившем в своем творчестве на протяжении длинной жизни могучее своеобразие своей личности, о поэте, вдохнувшем свою вечную молодость в те сияющие образы, в которых он живет и вечно будет жить для нас.

За два поколения, которые прошли после его смерти, понимание его значения для нашей культурной жизни все возрастает, быть может, не в широких кругах, где действуют сиюминутные настроения, но, несомненно, в суждении людей, способных различать в смене времен то, что имеет длительную ценность. Для них величие Гёте все возрастало.

Тот, кто выходит из ворот Рима и направляется в сторону Кампании, к горам, видит, как все стены и башни, купола и вершины все более расплываются и исчезают; и в конце концов, когда вечный город уже стоит перед его взором как единая масса, над ним, господствуя, возвышается могучий купол святого Петра. То же мы ощущаем, удаляясь во времени от Гёте. Чем дальше мы уходим от той величайшей эпохи немецкой культуры, когда на рубеже предшествующего и нынешнего века наш народ вновь духовно обрел свою потерянную национальность, тем более возвышается в нашем

ретроспективном ведении в своей несравненной мощи образ Гёте. мир для себя, объемлющий все и возвышающийся над всем.

Этот гигантский образ выходит за пределы каждого специального исследования, каждой научной дисциплины. Гете принадлежит не только истории литературы, он принадлежит каждому, кто сумел проникнуть в его мысли и для которого он стал поэтом жизни, к чьим творениям необходимо все время возвращаться, чтобы по изменившемуся, достигнувшему большей зрелости пониманию определить, произошел ли собственный духовный рост. Но именно поэтому, вследствие этой широты своей натуры и своего творчества, Гёте принадлежит и общей духовной истории.

Поэтому я считаю себя вправе, следуя сделанному мне любезному приглашению, беседовать сегодня с вами о том, что означает Гёте для философии. Быть может, это оказалось неожиданным для некоторых из вас, и вы задались вопросом, была ли вообще у Гёте какая-либо философия. Он, этот конкретный созерцающий дух, с которым постоянно связывают термин "предметное мышление", разве он не давал достаточно часто и ясно понять, что питает отвращение к абстрактному понятийному характеру философии? Он, великий представитель наивного творчества *) , разве не противодействует он всеми силами рефлексии, погружению в себя?

Durch Wald unit Feld zu schweifen, Mein Liedchen hinzupfeifen, So geht "s den ganzen Tag **) -

_____________________________________

*) Имеется в виду введенный Шиллером термин в его работе "О наивнойи сентиментальной поэзии" - Ф.Шиллер Собрание сочинений, т. 6, М., 1957, с. 375-487). Прим пер.

**) Брожу по лесам и долам, Насвистываю свою песенку И так проходит день.

Похоже ли это на философию? Вспомним о том времени, когда философия имела для него наибольшее значение, о его (отношении к Шиллеру, об их переписке, о том, как оба они пытались установить "соотношение своих натур", как Шиллер использует для этого понятия кантовской философии. Насколько различны здесь их роли! Для Шиллера рефлексия естественна, она вытекает из его природы, он нуждается в ней, чтобы стать тем, что он есть, для него кантовская философия - та сталь, закованный в которую он вышел из сумбурного состояния юности и возвысился до зрелой ясности. Вначале он был бурным талантом, потом стал великим поэтом. Напротив, для Гёте такая рефлексия - нечто чуждое. Он отдается ей с усилием, больше в угоду своему новому другу, чем ради самого себя. Он с его гармоническим складом и развитием всегда был самим собой, и ему не нужно узнавать из философии, кто он. Наоборот, он чувствует к ней ту антипатию, которую обыкновенно питает великий художник к эстетике, научный гений - к логике, велик: государственный деятель - к политической теории: Crau, teurer Freund, ist alle Theorie, Und grun des Lebens goldner Baum *) . И тем не менее Гёте принадлежит философии и ее истории. Прежде всего и главным образом своей личностью. Он был проблемой, великой реальностью, которую нужно было понять, постигнуть, формулировать. Немецкая философия поставила себе в ту пору смелую задачу - найти "систему разума", т.е. целесообразную связь всех отраслей жизненной деятельности культурного человека: для нее поэтому из реальности поэтического гения, которою она видела и почитала в лице Гёте, возникала величайшая задача выразить в своих понятиях его природу и творчество и тем самым природу искусства, включить ее в свою систему и формулировать ее.

___________________

*) Теория, мой друг, суха,Но зеленеет жизни древо.

Гёте "Фауст" Пер. П. Пастернака М., J953. с.118, (М. - 1993, с.104)

С тех пор как Шиллер положил этому начало, все философы трудились над этой задачей - Фихте и Шлегель, Шеллинг и Гегель Шопенгауэр и Лотце.

Но я хочу говорить не о том: Гете важен для философии не только тем, чем он был, но и тем, что он творил. Правда, он не делал это в форме логической работы или методического исследования: он чуждался научной философии еще и потому, что она упрямо вырабатывала свой специальный язык. Однако возможно ли, чтобы человек с широтой и глубиной его натуры, человек, которому ничто человеческое не было чуждо, который входил в область всех искусств и наук, во все сферы жизни, мог не размышлять, не говорить и не писать о высших вопросах человеческой жизни, о тех последних загадках бытия, которыми занимается философия? Пусть он и не хотел ничего знать о науке, которая полагает, что может ответить на эти вопросы с помощью понятий, ему понятия не были нужны, ему достаточно было непосредственного первоначального созерцания, его собственной метафизики, его "philosophic irresponsable" *) . Его собственное воззрение на мир и жизнь, как и его историческое влияние на немецкую философию, проистекало из его личности. Поэтому он, подобно всем великим личностям истории, в жизни и творчестве которых своеобразно отражаются мир и люди, относятся к живым источникам, из которых должна черпать философия.

Собираясь говорить о гетевском созерцании мира и жизни, я, конечно, не рассчитываю на то, что мне, хотя бы до известной степени, удается в коротком сообщении раскрыть эту тему. В почти необозримом богатстве трудов Гёте, в его сборниках и записях, в его письмах и беседах содержится огромный материал; по вопросам всех философских дисциплин, по теории познания и этики, праве и эстетике, философии религии и метафизике можно привести

______________________________

*) Безответственной философии (франц.).

егo высказывания, в которых отражается его отношение к этим наукам. Не бойтесь, я не собираюсь предлагать вам весь этот едва ли не необозримый материал; я хочу лишь выбрать из него то, что представляется мне целесообразным для поставленной здесь задачи осветить с больших по возможности сторон человека, юношескому

образу которого мы собираемся поставить памятник.

Исходной точкой этого выбора позвольте мне взять проблему, руководствуясь которой мы можем рассчитывать до известной степени приблизиться к истинному существу нашего поэта. С первого взгляда всем ясно, что в его лице мы имеем дело с могучей натурой, с неподражаемой индивидуальностью, с неповторимой реальностью, с самостоятельным существом, замкнутым и утвержденным в себе самом; с другой стороны, мы видим, что эта индивидуальность отдается универсальной деятельности, тесно соприкасается со всей духовной Вселенной; она живет и творит в рамках целого, она расширяется до пределов бесконечного. И мы задаемся вопросом, что думал этот человек об отношении единичного к целому, о положении человека во Вселенной, о старой загадке насколько глубоко заложены в последней основе вещей корни индивидуальности. Мы видим, что каждое отдельное существо возникает из жизни целого и снова в нее возвращается; и все же каждый из нас чувствует себя как особую, в себе определенную реальность, превосходящую свое мимолетное проявление. Что такое, спрашиваем мы, отдельный человек во Вселенной, какое значение имеет личность для целого? Что думал об этом Гёте? В великолепной рапсодии "Природа", которую Гёте позднее сам датировал 1780-м годом, он говорил о природе: "Она как будто все устроила для индивидуальности и нисколько не интересуется индивидами*. Как сложилась в нем эта загадка и как она; разрешалась?

Эта древняя проблема была ему в достаточной степени близка. Духовное и литературное развитие молодого Гёте проходило в эпоху, которая более, чем какая-либо иная, жила в убеждении:

Hochstes Gluck der Erdenkinder

Sei nur die Personlichkeit *) .

To была эпоха "Бури и натиска", эпоха гениев, когда индивидуальность со стихийной силой восставала против ига правил и формул, время исконности, естественности в духе Руссе самовластия гениев, исповедей, дневников и писем. Признавался лишь тот, кто был "чем-то", "натурой", "человеком". "Это - ты", воскликнул Лафатер, выскочив из коляски и обнимая Гёте, которого он никогда раньше не видел. То было время, когда молодой поэт хотел пронестись с "возничим Кроносом" по всем высотам и глубинам жизни и, наконец, еще упоенный золотым светом, вторгнуться, сопровождаемый звуками труб, в преисподнюю так, чтобы "внизу могучие властелины поднялись со своих мест"; время, когда титан Прометей изливал свою будущую страсть в свободных ритмах в стиле Пиндара и гордо восставал против всех сил земли и неба: Bedecke deinen Himmel, Zeus, Mit Wolkendunst

Und ube, dem Knaben gleich, Der Distein kopft, An Eichen Dich und Bcrgeshoh "n: Musst mir meine Erde Doch lassen stehn, Und meine Hutte, die Du Nicht gebaut, Und meincn Herd, Urn dessen Glut Du mich beneidest **)

_______________________

*) Пусть высшим счастьем для детей Земли будет только личность (нем.).

**) Ты: можешь, Зевс, громадой тяжких туч Покрыть весь мир, Ты можешь, как мальчишка, Сбивавший репьи,

Или: Hat mich nicht zum Manne geschmiedel Die allmachtige Zeit Und das ewige Schicksal, Meine Herren und Deine?*)

Nach meinem Bilde, Ein Geschlecht, das mir gleich sei, Zu Leiden, zu weinen, Zu geniessen und zu freu "n sich, Und Dein nicbt zu achten

Ко с подобным индивидуализмом, заложенным в темпераменте и питаемым окружающей средой, у Гёте сочеталось глубокое и могущественное обратное течение - его религиозное чувство. Гёте нельзя понять, если упустить из виду этот

___________________________

Продолжение сноски со с. 178.

Крушить дубы и вязы

Но ни Земли моей

Ты не разрушишь, Ни хижины, которую не ты построил, Ни очага, Чей животворный пламень

Тебе внушает зависть.

*) А из меня не вечная ль судьба, Не всемогущее ли время С годами выковали мужа?

**) Вот я - гляди! Я создаю людей, Леплю их По своему подобью. Чтоб они, как я, умели

существенный момент его характера. То, в чем Шлейермахер видел основу всякой религиозности - благочестивое чувство, сознание своей связи с вечным, бесконечным и непознаваемым, своей замкнутости в нем, - это настроение проявляется в Гёте с редкой, силой и глубиной. Когда мы читаем в "Марисибалской элегии": In unsrcs Busens Reine wogt cin Strebcn, Sich eincs Hohcrn, Reinern, Unbckannten Aus Dankbarkeit frciwilling hinzugcben, Entratscind sich den ewig Ungcnannten Wir heisscn "s fromm sein -"), это звучит почти как поэтическая парафраза того, что велики теолог признал сущностью всякой религии; но слова эти вытекая непосредственно из глубины души поэта. Еще мальчиком в свое мансарде он придумал для себя одного и отправлял тихий культ Бога природы. Уже тогда он хотел в тиши "почитать непостижимое". здоровом патрицианском доме, которым руководила его мат несомненно Не было места для скороспелого свободомыслия, но было и узкого и боязливого правоверия, которое вообще, если и

_______________________

Продолжение сноски со с.179. Страдать и плакать, И радоваться, наслаждаясь жизнью. И презирать ничтожество твое, Подобно мне! "Прометей." (Пер. В.Левика).

*) Мы жаждем, видя образ лучезарный, С возвышенным прекрасным, несказанным Навек душой сродниться благодарной, Покончив с темным, вечно безымянным, И в этом - благочестие!

вполне, отсутствует в духовном облике XVIII в., то все же стоит в нем на заднем плане. Именно указанная индивидуалистическая черта характера Гёте объясняет, почему Гёте всегда восставал против всякого традиционного ограничения и исторического опосредствования отношения между Богом и человеком. Это привело его к мистике, и р ней он нашел и сохранил связь с тем пиетистским направлением, которое, как слабый отзвук мистического движения, звучало в век Просвещения. Известно, что он встретился с этим направлением в лице госпожи фон-Клеттенберг; известно также то глубокое сочувствующее понимание этой утонченной религиозности, которое он проявил в "Исповеди прекрасной души". Эта "исповедь" образует существенный момент в построении "Вильгельма Мейстера", несмотря на то, что Шиллер - что весьма характерно - никак не мог примириться с этим.

Характер истинно великой личности проявляется в том, что она яснее и отчетливее других сознает "границы человечества". Поэтому Гёте внутренне преисполнен благоговением перед тайнами, окружающими всех нас, перед темными силами, объемлющими всю человеческую жизнь, благоговением, которое он изобразил как нравственную основу воспитания, благоговением перед тем, что над нами, перед тем, что под нами, перед тем, что рядом с нами. Он обнаруживает это демоническое начало в непостижимой всеобщей жизни природы, в том макрокосме, таинственное созерцание которого восхищает и пьянит тоскующую душу его Фауста; ко обнаруживает его и в великих силах, действующих в истории. "Каждая продуктивность высшего рода, каждое значительное мнение, каждая великая мысль, которая приносит плоды и имеет последствия, не подчинены чьей-либо власти и выше любой земной силы; человек должен видеть в этом нежданный дар, чистое проявление божества, которое ему надлежит принимать и почитать с Радостной благодарностью. Оно родственно тому демоническому началу, которое в своем всевластии делает с человеком, что ему заблагорассудится... В подобных случаях в человеке подчас следует

видеть орудие высшего промысла". И это относится, как он полагает именно к великим людям: он видит проявление этого промысла в Рафаэле, в Моцарте, в Шекспире, в Наполеоне. И наоборот, о неудавшемся народном восстании Гёте как-то сказал: "Там не было Бога".

Погрузиться в это всемогущество, чтобы душа отзвучала в божественной гармонии бесконечной жизни мира, - в этом состоит благочестие Гёте. В нем нет ничего насильственного, ничего вымученного и боязливого, ничего завоеванного: в этой готовности человека отдаться Богу - полная здоровая жизнь, само собой разумеющееся раскрытие и чистая радость: Im Grenzenlosen sich zu finden

Wird gern der Einzelne verschwinden: Da lost sich aller Ueverdruss.

Statt heissen Wunschen, wildem Wollen Statt last "gem Fordern, strengem Sollen Sich Aufzugeben ist Genuss").

Таким образом, в созерцании "Бога-природы" Гёте ищет успокоения от страстей, избавления от противоречий земной жизни и воления. "Что лучшее может человек испытать в жизни, чем откровение Бога-природы?"

В этом находило свое выражение личное сродство, которое издавна и постоянно влекло поэта к Спинозе. В нем он находил грандиозной и простой форме нравственный идеал

_____________________________

*) В безбрежном море раствориться, С собой навеки распроститься В ущерб не будет никому. Не знать страстей, горячей боли, Всевластия суровой воли Людскому ль не мечтать уму?

("Одно и все". Пер. Н. Вильмонта).

самоосвобождения через познание. Лишь тот может стать выше своей страсти, учит философ, кто понял ее, кто постиг необходимость, с которой вся человеческая жизнь и деятельность вытекает из божественной первоосновы. Страдания и горести жизни теряют свое жало для мыслителя, который рассматривает их так, как будто имеет дело с линиями, плоскостями и телами и хочет не смеяться над нами, не поносить их, а только понять. Этим "безграничным бескорыстием", этой бесстрастностью и восхищался Гёте в Спинозе; он восхищался чистотой и величием его видения мира, которое удерживалось от суждения, кротостью убеждений, которая в созерцании целого выходит за пределы земных масштабов. Tout comprendre с "est tout pardonner*).

Но Гёте хорошо знал, что пребывание "по ту сторону добра и зла" возможно лишь в постигающей и объясняющей науке и в созерцающем и созидающем искусстве, но не в водящей и деятельной жизни. Здесь эта мягкая улыбка созерцания превращается в буйную дикость или в беспредельный эгоизм. "Все спинозистское в поэтическом творчестве", - сказал однажды Гёте, - становится в рефлексии макиавеллизмом". К этим вопросам поэт свел бы разговор Спинозы с "вечным жидом" в произведении, которое, к сожалению, не было написано. Его мысли об этом мы обнаруживаем в виде поэтических признаний в "Избирательном сродстве". Нигде более он не дал такого тонкого и не отступающего перед возможными выводами анализа естественной необходимости возникновения и развития страстей, - но и нигде он не утверждал с такой настойчивостью и серьезностью сознание ответственности, которое сохраняет всю свою мощь при действии этой естественной необходимости. "Избирательное сродство" - своего рода поэтическое изложение глубокого учения Канта об "эмпирическом" и "интеллигибельном" характере.

Свободу, которую Спиноза нашел в мышлении, Гёте обрел и пережил в своем творчестве. Он поднялся над собственным

*) Все понять - значит все простить (франц.).

состоянием, созерцая и художественно воспроизводя его. Он обещал как божественную силу поэзии то, что его жизнь преображал, какого-либо намерения с его стороны, без стремления и же преображалась для него в картину и благодаря этому к отделялась от него. Его поэзия была самоосвобождением через самовыражение. Философ преодолевает страсть постигая ее, художник - изображая ее. Так Гёте отторг от себя отрезки своей жизни и своего существа - вецларское смятение Вертере, сезенгеймскую вину - в трагедии Гретхен в Фаусте, запутанные отношения придворной жизни - в Тассо. Тем самым собственными заблуждениями и собственным грехом он подтвердил свои прекрасные слова: Unbterbliche heben verlorene Kinder

Mit feurigen Armen zum Himmel empor *) .

Такова тайна гётевских стихов на случай: непреднамеренное выражение собственной жизни. Он ничего не ждет от своей поэзии он не хочет, он должен творить: поэзия сама творит себя в нем. Но именно поэтому созданные им образы - его плоть и кровь - живут в отторжении от отца, как дети, которые обрели собственную жизнь. Благодаря этому они обладают высшей эстетической реальностью: историческое в них возведено в простую форму. Они понятны сами по себе, - что нужно нам знать о Гёте, чтобы наслаждаться Ифигенией? К этим образам, которые он создал из себя и своей жизни, вдохнув в них высшую реальность, следует в известном смысле отнести и "молодого Гёте", созданного им в "Поэзии и правде", чья поэтическая реальность бесконечно превышает всякую попытку установить историческую достоверность. Излагая в этом описании своей личности (в 14-й и 16-й книге)

*) Заблудших детей огневыми руками Благие возносят к чертогам своим

(Пер. А. К. Толстого)

природу художественного творчества в связи с философией Спинозы, Гёте говорит об "отрешении" (Entsagung) - не о том обыденном отрешении, при котором человек отказывается от одного желания только для того, чтобы подпасть другому, а об отрешении философа, который раз и навсегда отказывается от всех своих страстей и со спокойной твердостью возвышается над ними. В этом он находит свой собственный идеал жизни: возвышаться над самим собою, быть хозяином в своем собственном доме, какие бы страсти, страдания и радости в нем ни царили.

Von der Gewalt, die alle Wesen bindet Befreit der Mensch sich, der sich iiberwindet)

Это объявляется в "Тайнах" глубочайшим смыслом всякой религии. Это "отрешение" есть способность никогда не отдаваться целиком ни одному из чувств, которыми изменчивая воля старается оковать нашу личность, никогда не отождествлять свое "я" с одним из ее желаний, никогда не ставить на одну карту всю жизнь. В богатой событиями жизни Гёте мы часто встречаем его в условиях, которые страстно овладевают им и бурно его волнуют; но никогда волны жизни не поглощают его целиком. Он сам есть всегда нечто большее, чем его страсть; ничто не овладевает им полностью. В нем есть нечто, куда не могут проникнуть и самые близкие ему люди, крепость, которая никогда не сдается и в конце концов отбрасывает всякую атаку. Именно это с внешней стороны часто казалось вспомним, например, об его отношениях к г-же фон Штейн эгоизмом, холодностью и недоступностью, "олимпийством". Лишь один человек был действительно близок ему - Шиллер, лишь одно поразило его до глубины души потеря Шиллера. И именно потому в этом случае ему отказала спасительная сила искусства; на

*) "От силы, которая связывает все существа, освобождается человек, преодолевший самого себя".

этот раз Бог не дает ему "сказать, как он страдает" *) . Он беспомощен и разбит, он столь сильный обычно. Затем он пытается овладеть собою для творчества. Он хочет окончить "Дмитрия" **) , ему не удается это. Начатая до того "Ахиллеида", которая несомненно предназначалась служить памятником рано утраченному другу осталась фрагментом. Этот удар был сильнее его. Месяцы проходят прежде чем он способен написать "Эпилог к Колоколу". Время ничего не изменило в этом: величайшее испытание не нашло себе того поэтического воплощения, в которое выливались все менее значительные события его жизни.

Но отрешение, о котором мы говорили, означает еще нечто большее, и это возвращает нас к нашей проблеме. Если мы зададимся вопросом, от чего собственно приходится при этом отказываться, то предметом отрешения мы должны будем признать не что иное, как характерное именно для выдающейся личности стремление разрушить границы своего собственного существа и расшириться до пределов целого - фаустовское влечение, которое восклицает: Und was ganzen Menschheit zugeteilt ist,

Will ich mit das meinem eignen Selbst geniessen, Mit meinem Geist das Hochst" und Tiefste greifen, Ihr Wohl und Weh auf meinem Buscn hauftn. Und so mein eigen Selbst zu ihrem Selbst erweitern.

Und wie sie selbsi am End auch ich zerscheite *)

_______________________

*) Слова Тассо в одноименной трагедии. **) Речь идет о неоконченной драме Шиллера "Demetrivs"

***) Вся жизнь людей, иси бездна горя, бед

Все будет мной изведано, прожито. Глубоко я хочу все тайны их познать, Всю силу радости и горя испытать. Душою и душу их до глубины проникнуть.

Освобождение от этого влечения все знать, всем наслаждаться и все объять собою - та жизненная мудрость, которую Гете проповедовал особенно настойчиво. Она образует содержание обоих его трудов, над которыми он работал всю свою зрелую жизнь и которые с одинаковым правом могут быть названы основными трудами его жизни - "Фауста" и "Вильгельма Мейстера". При этом "Мейстер" как поэтическое произведение далеко не так блестящ, ослепителен и вдохновенен, как "Фауст", а поэтому и не столь известен и популярен; однако как выражение гётевской мудрости он, быть может, еще более поучителен и интересен. Поэтому я хочу обратить ваше внимание на него. Я буду говорить не о романс как таковом и не о его месте в мировой литературе, не о его значении в развитии романа вообще, а о высказанной в нем основной культурно-философской идее. Правда, в "Годах странствия", как и во второй части "Фауста", поэт так заполнил простой план случайностями, странностями и диковинной загадочностью, что не только ослабил эстетическое наслаждение произведением в целом при всей красоте отдельных мест, но в значительной степени и затруднил, к сожалению, понимание плана. Однако оба эти творения всей жизни Гёте настолько отливо освещают и поясняют друг друга, что смысл высказанного в них "последнего слова мудрости" не может вызывать никакого сомнения.

"Годы странствия" имеют подзаголовок "или обрекающиеся". Что означает здесь отрешение?

В "Годах учения" мы сопровождали Вильгельма от

Продолжение сноски со с 186.

И с ними наконец в ничтожестве поникнуть. (Пит. по русск. изданию Виндельбанда). Я людям руки распростер, Я грудь печалям их открою И радостям - всему, всему И нее их бремя роковое, Вес беды на себя возьму

"Фауст" (Пер. Б. Пастернака, с.107)

приключения к приключению. Он ищет себя, свое формирование I свое назначение. Но и к нему относится то, что говорит о себе Фауст: Ich bin nur durch die Weit gerannt, -

Ein jed" Gelust ergriff ich bei den Haaren *)

Советы Вернера, который играет роль Антонио по отношению к этому Тассо, он презрел; испытывая влияние разных лиц, отношений и состояний в их пестрой смене, он становится все более колеблющимся и смятенным. Полнота воспринятых им импульсов не сложилась в единство и, желая насладиться картиной мира в целом, он бредет от заблуждения к заблуждению. Так он попадает в сферу деятельности таинственного общества "выдающихся" людей, которые играют в этом романе роль провидения. Здесь он слышит резкое изречение Ярно: "Ваше общее образование - глупость!" Здесь он узнает, что "мастером" можно стать только посредством самоограничения, что назначение человека надо искать только в его профессии. Он должен отказаться от желания просто наслаждаться, предаваться чувствам и стремлениям, - он должен узнать мир, действительный мир, и в нем искать свое место, работая и принося пользу. Он должен странствовать, пока не найдет это - не останавливаться, где ему приятно, - не наслаждаться: он должен созидать. От самоанализа, от изнеженного внимания к личным отношениям он должен вступить в сферу суровой действительности и выполнять свой долг среди деятельных людей.

Именно этому учит Гёте и в своей "педагогической провинции", куда он нас вводит вместе со своим странствующим героем. Автор создает фантастическую картину громадного воспитательного учреждения. Однако педагогические теории XVIII в. обретают здесь своеобразное преобразование. Здесь формируется не "человек" в понимании Руссо и филантропистов, не

*) Я жил всю жизнь беспечно напролет И удовлетворял свои желанья.

"Фауст" (Пер. Б. Пастернака)

пиетист гражданин этого мира и иного одновременно, а муж, достигший полной зрелости благодаря самоограничению и умению подчиняться. Каждый человек должен быть воспитан в соответствии со своими склонностями для определенной профессии, чтобы достигнуть наибольших результатов в планомерной совместной работе.

Таким образом, профессиональная деятельность, в которой каждый индивид находит свое истинное призвание, становится в зависимость от целесообразной организации общества. "Союзом" определяется не только формирование юношей, но и использование зрелых людей. Индивид, достигший полного развития в своей профессии, находится тем самым на службе целого. "Годы странствия" набрасывают проект организации труда. Этим они в форме романа напоминают более притязательные утопий, бытовавшие в литературе того времени. Отдельные указывающие на это черты несомненно заимствованы из жизни "братской общины"*). Гётевский "союз" также распространяет свое влияние далеко за пределы отдельных стран и народов, его деятельность охватывает обе стороны океана. Странствующие становятся эмигрантами и перед ними открываются широкие социальные и экономические перспективы. Для Гёте и для мышления в Германии того времени характерно, что властные структуры государства полностью отступают при этом на задний план. Социальная организация "союза" - свободное объединение, охватывающее весь земной шар; оно не только внутренне, но и внешне не связано с государственной жизнью и стоит вне политических границ и политических связей.

Итак, при переходе от годов учения к годам странствий эстетический идеал сменяется практическим. Тот же переворот, как известно, совершается во второй части Фауста. Из жизни, полной бурных стремлений, из наслаждения миром в первой части поэт сначала переносит своего героя в тишину эстетического созерцания.

________________

*) общины гертугеров.

В пестром отблеске лежит пред нами жизнь". Фауст направляется "матерям", в царство идей, чистых форм, и перед ним встают идеал| человечества такими, как их создало искусство. В классической вальпургиевой ночи, в эпизоде с "Еленой", сочетающейся браком с германским Фаустом, пред нами проходят исторические образы, тени духов, полные чистотой внутренней жизненной силы: это "феноменология духа", переполненная загадками и намеками подобно гегелевской. Но из этого царства созерцания теней Фауст вторгается в борьбу исторических сил за мировое господство, и мы видим его завершающим свою жизнь в противоборстве человека с могучими силами природы: он отвоевывает у моря землю, чтобы 1 "стоять на свободной земле со свободным народом".

Так, Фауст до конца остается властелином, могущественной, независимой личностью, которая приводит в движение магические силы ада и неба, чтобы достичь свободной, спасительной деятельности; в годах странствия Вильгельма Мейстера проблемы жизни находят свое решение в "союзе", в общности, которой подчиняется индивид, занимаясь практической деятельностью. В романе это представлено таким образом, что личные отношения завязанные в годы учения, вплетаются здесь в общую организацию это обусловлено не только технически художественной связью обоих частей романа, но имеет и более глубокий смысл; деятельное общение не разрушает и не уничтожает этих личных отношений, наоборот, проясняет и очищает, углубляет и укрепляет их.

"Вильгельм Мейстер", как и "Фауст", - произведение человека, которому судьба дала возможность на протяжении 80-летней жизни испытать и художественно выразить грандиозный переворот немецкого национального духа. Его "Мейстер" - тип немца, переходящего из XVIII в XIX столетие. От игры в куклы - к деятельности хирурга, которому суждено возродить своего сына для новой жизни; от мостков, изображающих мир, - к самому волнующемуся миру, от царства мыслей и образов - к царству труда и деяний - таков путь, которым "народ поэтов и мыслителей" пришел

основанию своего национального могущества. И того, что Гёте пророчески изобразил в двух основных своих трудах, требовали Кант и фихте, перенося центр тяжести философского миропонимания из теоретического разума в практический.

Итак, то отрешение, в котором, по мнению Гёте, личность освобождает себя, с своей положительной стороны есть деятельность. "В начале было дело" - так толкует уже в первой части Фауст смысл Евангелия, а прощальное слово титана в "Пандоре" гласит: "Настоящее празднество для истинного мужа есть дело". Поэтому и в "Фаусте" глубочайшее разрешение проблемы заканчивается словами: Wer immer strebend sich bemuht, Den konnen wir eriosen*)

Нельзя найти более благородного примера такой неутомимой деятельности, чем жизнь самого Гёте; и самое симпатичное и отрадное при этом то, что его неутомимая деятельность связана не с навязанным извне принуждением, а с глубочайшим влечением его натуры. Он постоянно занят; об этом свидетельствуют колоссальные размеры его переписки, его "дилетанствование" во всех искусствах и науках, его непрерывное собирание материалов и набрасывание заметок, не говоря уже об его трудах. Прочтите, например, его письма к Шиллеру времени его путешествия по южной Германии в 1797 г. Повсюду он занят коллекционированием, он собирает материал для своего архива. Он не знает, для чего это ему понадобится и понадобится ли вообще, но он собирает; он должен быть деятельным, должен работать, усваивать. Так он воспринимал и свою должность министра. Не только в качестве куратора Йенского университета, но и во всех остальных административных областях "работал" в полном смысле слова. Тонкое, доходящее до мельчайших деталей изображение ткацкого ремесла, которое он ввел в "Годы

_________________________

*) Чья жизнь в стремлениях прошла, Того спасти мы можем.

"Фауст" (Пер. Б. Пастернака), с.568.

странствия, указывает на это. К нему самому применимы слова

Фауста: Werd ich beruhigtje mich aufein Eaubett legen, So sel es gleich um mich gethan *) .

Фихте назвал однажды леность основным грехом человека вряд ли найдется человек, который был бы более свободен от это греха, чем Гёте. В его жизни нет места мечтаниям и праздности Характерным выражением этому служит небольшое стихотворение поводом к которому послужило замечание Жан-Поля. Последний где-то говорит: "У человека есть две с половиной минуты: одна чтобы улыбнуться, другая, чтобы вздохнуть, и полминуты, чтобы любить: ибо в эту последнюю минуту он умирает". Под влиянием этой сентиментальной чепухи Гёте написал для своего внука: Jhrer sechzig hat die Stunde, Ueber tausend hat der Tag: Sohnlein, werde die Kunde, Was man alles leisten mag **)

На этой деятельности, и на ней одной, Гете основывает, наконец, право и степень самостоятельного существования личности во Вселенной. Уже его Прометей на вопрос "Сколько же принадлежит тебе?" - отвечает гордыми словами: Der Kreis, den meine Thatigkeit erfullt Nichts drunter und nichts druber ***)

_______________________

*) Пусть мига больше я не протяну, В тот: самый час, когда в успокоенье...

§ § § Гёте как личность Гете - литератор Гете – художник Гете – ученый Гете – коллекционер Языки § Назад Иоганн Вольфганг Гете был всесторонне одаренным человеком. Многогранность его таланта до сих поражает умы людей. Кроме литературной деятельности Гете был философом, политиком, ученым… Он отлично играл в шахматы и называл их "пробным камнем для ума.

Языки Еще ребенком Гете увлекался изучением иностранных языков. Имея незаурядные способности, в 8 лет он уже переводил немецких поэтов на греческий, латинский, французский языки. Кроме того Гете хорошо владел английским и итальянским, то есть свободно писал и говорил на восьми языках. "Wer eine Fremdsprache nicht kennt, weiss nichts von seiner eigenen. " «Кто не знает хоть одного иностранного языка, тот не знает ничего о своем собственном» . " Der Mensch ist so viele Male Mensch, wie viele Fremdsprachen er kennt. " «Человек столько раз человек, сколько языков он знает» . §Назад

Мейстер Вильгельм Мейстер – главный персонаж гётевской дилогии Годы учения Вильгельма Мейстера (Wilhelm Meisters Lehrjahre) и Годы странствования Вильгельма Мейстера (Wilhelm Meisters Wanderjahre). По жанру это роман воспитания (Bildungsroman), раскрывающий органичное духовное развитие героя по мере накопления жизненного опыта. Первая редакция романа – Театральное призвание Вильгельма Мейстера (Wilhelm Meisters theatralische Sendung, написана в обнаружилась в Швейцарии в 1910 и была опубликована в 1911. Роман замечателен реалистическим описанием актерского быта, жизни бюргеров и аристократов и поистине уникален в оценках немецких, французских и английских драматургов, в частности Шекспира. Годы учения Вильгельма Мейстера (1795– 1796) были вдохновлены дружеским участием Шиллера; шесть книг Театрального призвания вошли в первые четыре книги новой редакции, но подверглись пересмотру с более зрелых позиций автора. Согласно новому плану, Мейстера нужно было привести к более универсальной, гуманистической жизненной концепции, которой можно было достигнуть, лишь общаясь с аристократами. Театр безусловно сохраняет свое воспитательное значение, но только как окольный путь в направлении идеала, а не как цель сама по себе. Годы странствования, написанные в последние годы жизни (опубл. 1829), вновь демонстрируют перемены в философии и манере письма, что характерно для Гёте, всегда стремившегося идти в ногу с меняющимся временем. Промышленная революция, по своим последствиям много более важная, чем скоротечная Французская революция, подтвердила, насколько радикально изменились времена с тех пор, как были завершены Годы учения. Примечательно, что по окончании своих европейских путешествий Вильгельм с семьей и группой друзей эмигрировал в Америку, где они намеревались создать демократическое братство тружеников. Назад

Вертер Опубликованный в 1774 сентиментальный психологический роман в письмах Страдания молодого Вертера (Die Leiden des jungen Werthers) принес автору мировую славу. Первая его часть содержит более или менее точные обстоятельства несчастной влюбленности Гёте в Шарлотту (Лотту) Буфф, невесту его друга Г. К. Кестнера, летом 1772 в Вецларе. В основе второй части – незадачливая судьба К. В. Иерузалема, брауншвейгского полномочного секретаря: презираемый аристократическим обществом Судебной палаты, изводимый начальством и влюбленный в жену коллеги, он в октябре 1772 покончил с собой. Кристаллизация этих материалов и персонажей, однако, состоялась под действием тягостного инцидента, который случился с Гёте в феврале 1774 в доме ревнивого мужа Максимилианы Брентано. Небывалый успех романа нельзя отнести лишь за счет непревзойденного искусства, с каким Гёте облекает заурядную историю любви в эпистолярную форму. Тут кредо целого поколения, восставшего против примитивного оптимистического рационализма отцов, которые в дивном изобилии природы усматривали действие умозрительных законов, в ее таинственном Творце – своего рода часовщика, в событиях жизни – набор моральных прописей, а в окольных тропах потерь и обретений – торный путь к счастью, достижимому разумным поведением. Вопреки всему этому Вертер провозгласил право сердца. l Назад l. Выдержки

Из «Вертера» l Люди страдали бы гораздо меньше, если бы не развивали в себе так усердно силу воображения, не припоминали бы без конца прошедшие неприятности, а жили бы безобидным настоящим… l А если перед тобой несчастный, которого медленно и неотвратимо ведет к смерти изнурительная болезнь, можешь ли ты потребовать, чтобы он ударом кинжала сразу пресек свои мучения? Ведь недуг, истощая все силы отнимает и мужество избавиться от него. l Мне так много дано, но чувство к ней поглощает все; мне так много дано, но без нее нет для меня ничего на свете. l Во мне самом источник всяческих мучений, как прежде был источник всяческого блаженства. l У меня столько хлопот с самим собой, и сердце мое так строптиво, что мне мало дела до других, только бы им не было дела до меня. l При беспечном нраве все легко. l Всё на свете самообман. l. Назад

Фауст – центральная фигура многих легенд, не раз встречающаяся в истории литературы. Гёте понадобилось более 60 лет, чтобы завершить обработку легенды по генеральному плану, составленному в 1770. Первая часть вышла в свет лишь в 1808. Вторая часть – за исключением величественной трагедии Елены в III акте, начатой в 1800 и опубликованной в 1827, – главным образом творчество последних лет жизни писателя (1827– 1831); завершена незадолго до смерти Гёте и опубликована в 1833. Два великих антагониста мистериальной трагедии – Бог и дьявол, а душа Фауста – лишь поле их битвы, которая непременно окончится поражением дьявола. Эта концепция объясняет противоречия в характере Фауста, его пассивную созерцательность и активную волю, самоотверженность и эгоизм, смирение и дерзость, – дуализм его натуры автор мастерски выявляет на всех этапах жизни героя. Трагедию можно разделить на пять актов неравной величины, в соответствии с пятью периодами жизни доктора Фауста. В акте I, завершающемся договором с дьяволом, Фауст-метафизик пытается разрешить конфликт двух душ – созерцательной и деятельной, которые символизируют соответственно Макрокосм и Дух Земли. Акт II, трагедия Гретхен, завершающая первую часть, раскрывает Фауста как сенсуалиста в конфликте с духовностью. Часть вторая, уводящая Фауста в свободный мир, к более высоким и чистым сферам деятельности, насквозь аллегорична, это словно сновидческая пьеса, где время и пространство не имеют значения, а персонажи становятся знаками вечных идей. Первые три акта второй части образуют единое целое и составляют вместе акт III. В них Фауст предстает художником, сначала при дворе Императора, потом в классической Греции, где он соединяется с Еленой Троянской, символом гармоничной классической формы. §Назад l Далее

Фауст Конфликт в этом эстетическом царстве возникает между чистым художником, занимающимся искусством для искусства, и эвдемонистом, ищущим в искусстве личного наслаждения и славы. Кульминация Трагедии Елены – брак с Фаустом, в котором находит выражение синтез классики и романтизма, какого искал и сам Гёте, и его любимый ученик Дж. Г. Байрон. Гёте отдал поэтическую дань Байрону, наделив его чертами Эвфориона, отпрыска этого символического брака. В акте IV, завершающемся смертью Фауста, он представлен как военачальник, инженер, колонист, деловой человек и строитель империи. Он на вершине своих земных свершений, но внутренний разлад по-прежнему мучит его, потому что он не в силах достичь человеческого счастья, не разрушая человеческой жизни, равно как не в силах создать рай на земле с изобилием и работой для всех, не прибегая к дурным средствам. Дьявол, всегда присутствующий рядом, на самом деле необходим. Этот акт заканчивается одним из самых впечатляющих эпизодов, созданных поэтической фантазией Гёте, – встречей Фауста с Заботой. Она возвещает ему близкую смерть, но он надменно игнорирует ее, до последнего вздоха оставаясь своевольным и неблагоразумным титаном. Последний акт, вознесение и преображение Фауста, где Гёте свободно использовал символику католических небес, – завершает мистерию величавым финалом, с молением святых и ангелов за спасение души Фауста милостью благого Бога. Влияние Фауста на немецкую и мировую литературу огромно. Поэтической красотой с Фаустом не сравнится ничто, а по цельности композиции – разве что Потерянный рай Мильтона и Божественная комедия Данте. Назад Выдержки

Из «Фауста» В том, что известно пользы нет, Одно неведомое нужно. Кто ищет, вынужден блуждать. Наружный блеск рассчитан на мгновенья, А правда переходит в поколенья. Ключ к мудрости не на страницах книг. Кто к тайнам жизни рвется мыслью каждой, В своей душе находит их родник. Немногих, проникавших в суть вещей И раскрывавших всем души скрижали, Сжигали на кострах и распинали, Как вам известно, с самых давних дней. Что трудности, когда мы сами Себе мешаем и вредим! Далее

Из «Фауста» Мы побороть не в силах скуки серой, Нам голод сердца большей частью чужд, И мы считаем праздною химерой Все, что превыше повседневных нужд: Живейшие и лучшие мечты В нас гибнут средь житейской суеты. В лучах воображаемого блеска Мы часто мыслью воспаряем вширь И падаем от тяжести привеска, От груза наших добровольных гирь. Мы драпируем способами всеми Свое безволье, трусость, слабость, лень. Нам служит ширмой состраданья бремя, И совесть, и любая дребедень. Тогда все отговорки, все предлог, Чтоб произвесть в душе переполох. То это дом, то дети, то жена, То страх отравы, то боязнь поджога, Но только вздор, но ложная тревога, Но выдумка, но мнимая вина… Фауст переводит Библию: «В начале было Слово» . С первых строк Загадка. Так ли понял я намек? Ведь я так высоко не ставлю слова, Чтоб думать, что оно всему первооснова. «В начале мысль была» . Вот перевод. Он ближе этот стих передает. Подумаю, однако, чтобы сразу Не погубить работы первой фразой. Могла ли мысль в сознанье жизнь вдохнуть? «Была в начале сила» . Вот в чем суть. Но после небольшого колебанья Я отклоняю это толкованье. Я был опять, как вижу, с толку сбит: «В начале было дело» - стих гласит. Далее

Из «Фауста» Фауст – Вагнеру: Ты верен весь одной струне И не задет другим недугом, Но две души живут во мне И обе не в ладах друг с другом. Одна, как страсть любви, пылка И жадно льнет к земле всецело, Другая вся за облака Так и рванулась бы из тела. О, если бы не в царстве грез, А в самом деле вихрь небесный Меня куда-нибудь унес В мир новой жизни неизвестной! О, если б плащ волшебный взяв, Я б улетал куда угодно! – Мне б царских мантий и держав Милей был этот плащ походный. Фауст: День прожит, солнце с вышины Уходит прочь в другие страны. Зачем мне крылья не даны С ним вровень мчаться неустанно! На горы в пурпуре лучей Заглядывался б я в полете И на серебряный ручей В вечерней темной позолоте. Опасный горный перевал Не остановил бы крыльев. Я море бы пересекал, Движенье этих крыл усилив. Когда б зари вечерний свет Грозил погаснуть в океане Я б налегал дружнее вслед И нагонял его сиянье. В соседстве с небом надо мной, С днем впереди и ночью сзади, Я реял бы над водной гладью. Жаль, нет лишь крыльев за спиной. Но всем знаком порыв врожденный Куда-то ввысь, туда, в зенит, Когда из синевы бездонной Песнь жаворонка зазвенит, Или когда вверху над бором Парит орел, или вдали Осенним утренним простором К отлету тянут журавли. Далее

Из «Фауста» Уничтожить несогласного – какой простой выход из затруднения! Пусть чередуются весь век Счастливый рок и рок несчастный. В неутомимости всечастной Себя находит человек Когда судья карать не смеет, С престепником он заодно В того невольно верят все, Кто больше всех самонадеян. Всегда желанья с разумом боролись, Довольство не спасает от фантазий, В привычном счастье есть однообразье, Дай людям солнца – захотят на полюс. Теория, мой друг, суха, Но зеленеет жизни древо. Бояться горя – счастия не знать. Нет подходящих соответствий, И нет достаточных имен, Все дело в чувстве, а названье Лишь дым, которым блеск сиянья Без надобности затемнен. Хочет носиться по воздуху и боится головокружения! Нужда сильнее, чем закон… Наше сердце только с теми, Кто от сердца речь ведет. Кто хочет невозможного мне мил. Герою предшествует имени шум. (Мефистофель о Фаусте) Зло и добро застигают врасплох. Тем, кто Кто мудр – для тех возможно невозможное. предскажет их наперед, Не верит никто. Далее

Из «Фауста» Вот солнце показалось! Я не смею Поднять глаза из страха ослепленья. Так обстоит с желаньями. Недели Мы день за днем горим от нетерпенья И вдруг стоим, опешивши у цели, Несоразмерной с нашими мечтами. Мы светоч жизни засветить хотели, Внезапно море пламени пред нами! Узнал ученого ответ. Что не по вас – того и нет. Что не попало в ваши руки – Противно истинам науки. Чего ученый счесть не мог – То заблужденье, то подлог. (Слова Мефистофеля) Толпа слепа и ловок демагог. Народ пошел, куда понес поток. (Слова Императора) Чрез лес и камни: Не цель сладка мне. А лишь преграды Влекут к себе. Победу надо Купить в борьбе. Все быстротечное – Символ, сравненье. Цель бесконечная Здесь в достиженьи. Далее

Из «Фауста» Последние слова Фауста: Лишь тот, кем бой за жизнь изведан, Жизнь и свободу заслужил. Так именно, вседневно, ежегодно, Трудясь, борясь, опасностью шутя, Пускай живут муж, старец и дитя. Народ свободный на земле свободной Увидеть я б хотел в такие дни. Назад Тогда бы мог воскликнуть я: «Мгновенье! О, как прекрасно ты, повремени! Воплощены следы моих борений, И не сотрутся никогда они» . И это торжество предвосхищая, Я высший миг сейчас переживаю.

Гете – художник Рисовать Гете начал еще ребенком. Но желание систематически развивать свои способности в области живописи возникло у него только в 80 -е годы во время путешествия по Италии. Это путешествие он предпринял совместно с художникомпейзажистом Христианом Книппом весной 1787 года. Природа Италии поразила Гете своей красотой. Именно в Италии возникли его лучшие работы, и главное место в них занимало изображение природы Гете с трепетом и восхищением относился ко всему живому в природе - будь то растение или насекомое, животное или человек. . В своих картинах он старался передать не только красоту увиденного, но и настроение, чувства. Готовые рисунки поэт отсылал в Германию. "" Глаз - это орган, с помощью которого мы воспринимаем мир окружающий нас, " - писал Гете в "" Поэзии и правде "". И результат этого восприятия можно увидеть не только в его стихах, но и в живописи. Известно около 2000 рисунков и акварелей Гете. Их подлинность подтверждается собственноручной подписью поэта. Кроме того Гете занимался проблемой передачи цвета и его воздействии на человека. Он оспаривал учение Ньютона о том, что белый цвет можно разложить на семь цветов. Свою собственную точку зрения он изложил в работе " Zur Farbenlehre" в 1810 году. §Назад

Гете - коллекционер Гравюра § Гете был страстным коллекционером. Его коллекции очень разнообразны. Но собирал он их не хаотично, а как он сам выразился планомерно, с целью расширить свое образование. Особенную ценность имеет библиотека Гете. Она содержит 5424 раздела. Это 6, 5 тысяч книг из всех областей науки. Книги не лежали бесполезным грузом, не пылились в шкафах. Гете плодотворно использовал их, о чем говорят его многочисленные пометки на полях. Великий поэт был великим коллекционером произведений искусства: картин, статуэток, бюстов, §Памятник Гете в Вене всего того, что его восхищало и служило его совершенствованию. Очень интересна его коллекция майолики. Гете был нумизматом и владел ценной коллекцией старинных монет. Кроме этого он собирал минералы, имел хороший гербарий. Все коллекции Гете хранились в специальных шкафах, которые Гете сам спроектировал, в строгом порядке, и имели свои каталоги. §Назад

Гете - ученый Назад Гете всемирно известен как поэт, автор романов, лирических стихов, баллад. Но поражает его научная деятельность, ее многообразие и основательность. "Dem Tuechtigen ist die Welt nicht stumm", - писал он. Его работы имели большое значение для науки того времени. Еще в Лейпцигском университете Гете основательно изучал право и защитил диссертацию в области истории права. Но больше всего интересовали философия и история. Кроме того Гете с увлечением занимался естественными науками и значительных успехов достиг в области физики, биологии и химии. Еще при жизни он пытался основать музей остеологии и минералогии, используя свои богатейшие коллекции. Гете с интересом занимался вопросами метеорологии и в 1825 году разработал учение о погоде. Будучи Министром он неоднократно организовывал геологическую разведку в горах Тюрингии с целью возобновить добычу серебра и меди близ Ильменау. Гете является основателем сравнительной анатомии. В марте 1674 года он открыл наличие ранее неизвестной межчелюстной косточки в черепе человека. В области ботаники Гете развил свою собственную теорию метаморфозы растений и издал по этому поводу большую научную статью. В области физики Гете вывел основания, позволившие отделить физику от математики. Кроме того Гете является основателем физиологической оптики. Гете всегда интересовался химией, особенно и период с 1768 по 1769 год. В это время он провел очень много химических опытов и с научной точностью описал их.

О философии Гёте… § § § Гигантский образ Гете выходит за пределы каждого специального исследования, каждой научной дисциплины. Гёте принадлежит не только истории литературы, он принадлежит каждому, кто сумел проникнуть в его мысли и для которого он стал поэтом жизни. Но вследствие этой широты своей натуры и творчества, Гёте принадлежит общей духовной истории. Что означает Гёте для философии? Была ли вообще у Гёте какая-либо философия? Он с его гармоническим складом и развитием всегда был самим собой, ему не нужно узнавать из философии, кто он. Наоборот, он чувствует к ней ту антипатию, которую обыкновенно питает великий художник к эстетике, научный гений - к логике, великий государственный деятель – к политической теории: Теория, мой друг, суха, Но зеленеет жизни древо. ("Фауст".) И тем не менее Гёте принадлежит философии и ее истории. Прежде всего своей личностью. Он был проблемой, великой реальностью, которую нужно было постигнуть. Немецкая философия поставила себе задачу - найти "систему разума", для нее поэтому из реальности поэтического гения, которою она видела в лице Гёте, возникала задача выразить в своих понятиях его природу и творчество, природу искусства. С тех пор как Шиллер положил этому начало, все философы трудились над этой задачей Фихте и Шлегель, Шеллинг и Гегель, Шопенгауэр. Гёте важен для философии и тем, что он творил. Правда, он не делал это в форме логической работы или методического исследования: он чуждался научной философии еще и потому, что она упрямо вырабатывала свой специальный язык. Его собственное воззрение на мир и жизнь проистекало из его личности. Он относится к живым источникам, из которых должна черпать философия. В его сборниках и записях, письмах и беседах содержится огромный материал по вопросам всех философских дисциплин, по теории познания и этике, праву и эстетике, философии религии и метафизике можно привести высказывания, в которых отражается его отношение к этим наукам. §Главное меню §Далее

О философии Гёте… Что такое, спрашиваем мы, отдельный человек во Вселенной, какое значение имеет личность для целого? Что думал об этом Гете? Эта древняя проблема была ему в достаточной степени близка. Духовное и литературное развитие молодого Гёте проходило в эпоху "Бури и натиска", эпоху гениев, когда индивидуальность со стихийной силой восставала против ига правил и формул, время исконности, естественности, исповедей, дневников и писем. Признавался лишь тот, кто был "чем-то", "натурой", "человеком". Но с подобным индивидуализмом, заложенным в темпераменте и питаемым окружающей средой, у Гёте сочеталось глубокое и могущественное обратное течение - его религиозное чувство. Мы жаждем, видя образ лучезарный, С возвышенным прекрасным, несказанным Навек душой сродниться благодарной, Покончив с темным, вечно безымянным, И в этом - благочестье! Еще мальчиком в своей мансарде он отправлял тихий культ Бога-природы, хотел в тиши "почитать непостижимое". Это объясняет, почему Гете всегда восставал против всякого традиционного ограничения между Богом и человеком. Это привело его к мистике. Гете внутренне преисполнен благоговением перед тайнами, темными силами, благоговением перед тем, что над нами, под нами, рядом с нами. Он обнаруживает это демоническое начало в непостижимой всеобщей жизни природы, в том макрокосме, таинственное созерцание которого восхищает и пьянит душу Фауста; в великих силах истории. "Каждая продуктивность высшего рода, каждое значительное мнение, каждая великая мысль, которая приносит плоды и имеет последствия, не подчинены чьей-либо власти и выше любой земной силы; человек должен видеть в этом нежданный дар, чистое проявление божества, которое ему надлежит принимать и почитать с радостной благодарностью. Оно родственно тому демоническому началу, которое в своем всевластии делает с человеком, что ему заблагорассудится. . . В подобных случаях в человеке подчас следует видеть орудие высшего промысла". И это относится, как он полагает, именно к великим людям: он видит проявление этого промысла в Рафаэле, в Моцарте, в Шекспире, в Наполеоне. И наоборот, о неудавшемся народном восстании Гёте как-то сказал: "Там не было Бога". В созерцании "Бога-природы" Гёте ищет успокоения от страстей, избавления от противоречий земной жизни. §Главное меню §Далее

О философии Гёте… "Что лучшее может человек испытать в жизни, чем откровение Бога-природы? " В философии Спинозы он находил нравственный идеал самоосвобождения через познание. Лишь тот может стать выше своей страсти, учит этот философ, кто понял ее, кто постиг необходимость, с которой вся человеческая жизнь и деятельность вытекает из божественной первоосновы. Страдания и горести жизни теряют свое жало для мыслителя, который рассматривает их так, будто имеет дело с линиями, плоскостями и телами и хочет не смеяться над нами, а только понять. Этим "безграничным бескорыстием", этой бесстрастностью и восхищался Гёте в Спинозе. Но Гёте хорошо знал, что пребывание "по ту сторону добра и зла" возможно лишь в постигающей и объясняющей науке и в созерцающем искусстве, но не в деятельной жизни. Свободу, которую Спиноза нашел в мышлении, Гете обрел и пережил в своем творчестве. Он поднялся над собственным состоянием, созерцая и художественно воспроизводя его. Он ощущал, что его жизнь преображалась в картину и как бы отделялась от него. Его поэзия была самоосвобождением через самовыражение. Философ преодолевает страсть, постигая ее, художник - изображая ее. Так Гёте отторг от себя отрезки своей жизни и своего существа смятение - в Вертере, вину - в трагедии Гретхен в Фаусте. Созданные им образы - его плоть и кровь - живут в отторжении от отца, как дети, которые обрели собственную жизнь, они понятны сами по себе. Гёте говорит об отрешении философа, который раз и навсегда отказывается от всех своих страстей и со спокойной твердостью возвышается над ними. В этом он находит свой собственный идеал жизни: возвышаться над самим собою, быть хозяином в своем собственном доме. "От силы, которая связывает все существа, освобождается человек, преодолевший самого себя". Это "отрешение" есть способность никогда не отдаваться целиком ни одному из чувств, которыми изменчивая воля старается оковать нашу личность. В богатой событиями жизни Гёте мы часто встречаем его в условиях, которые страстно овладевают им и бурно его волнуют; но никогда не поглощают его целиком. Он сам есть нечто большее, чем его страсть; ничто не овладевает им полностью. В нем есть нечто, куда не может проникнуть никто, крепость, которая никогда не §Далее сдается. Именно это часто казалось эгоизмом, холодностью и недоступностью, "олимпийством". §Главное меню Лишь один человек был действительно близок ему - Шиллер, лишь одно поразило его до глубины

Иоганн Фридрих ШИЛЛЕР (Schiller) (1759 -1805) Немецкий поэт, драматург и теоретик искусства Просвещения; наряду с Г. Э. Лессингом и И. В. Гете основоположник немецкой классической литературы. Мятежное стремление к свободе, утверждение человеческого достоинства, ненависть к феодальным порядкам выражены уже в юношеских драмах периода «Бури и натиска»: «Разбойники» (1781), «Заговор Фиеско» (1783), «Коварство и любовь» (1784). §Фридрих Шиллер. Портрет работы А. Графа. Ок. 1793. Столкновение просветительских идеалов с действительностью, интерес к сильным характерам и социальным потрясениям прошлого определили напряженный драматизм трагедий Шиллера («Дон Карлос» , 1783 -87; «Мария Стюарт» , «Орлеанская дева» , обе 1801, и др.), народные драмы «Вильгельм Телль» (1804), обусловили создание им теории «эстетического Назад воспитания» как способа достижения справедливого общественного устройства. § Герхард фон Кюгельген. Портрет Фридриха фон Шиллера. 18081809 годы. Холст. Музей Гете во Франкфурте-на. Майне.

… «Фауст» О философии Гёте… Из жизни, полной бурных стремлений, поэт переносит Фауста в тишину эстетического созерцания. "В пестром отблеске лежит пред нами жизнь". Фауст направляется к "матерям", в царство идей, чистых форм, и перед ним встают идеалы человечества такими, как их создало искусство. В классической вальпургиевой ночи, в эпизоде с Еленой, сочетающейся браком с германским Фаустом, пред нами проходят исторические образы, тени духов, полные чистотой внутренней жизненной силы: это "Феноменология духа", переполненная загадками и намеками, подобно гегелевской. Но из этого царства созерцания теней Фауст вторгается в борьбу исторических сил за мировое господство, и мы видим его завершающим свою жизнь в противоборстве человека с могучими силами природы: он отвоевывает у моря землю, чтобы "стоять на свободной земле со свободным народом". Так, Фауст до конца остается властелином, независимой личностью, которая приводит в движение магические силы ада и неба, чтобы достичь свободной, спасительной деятельности. "В начале было дело" - так толкует уже в первой части Фауст смысл Евангелия, поэтому и в "Фаусте" глубочайшее разрешение проблемы заканчивается словами: «Чья жизнь в стремлениях прошла, Того спасти мы можем. » §Главное меню Нельзя найти более благородного примера такой неутомимой деятельности, чем жизнь самого Гете. Он постоянно занят; об этом свидетельствуют колоссальные размеры его переписки, его "дилетанствование" во всех искусствах и науках, непрерывное собирание материалов и заметок, не говоря уже об его трудах. Он занят коллекционированием, он собирает материал для своего архива. Фихте назвал однажды леность основным грехом человека; вряд ли найдется человек, который был бы более свободен от этого греха, чем Гёте. В его жизни нет места мечтаниям и праздности. Стихотворение, которое Гёте написал для своего внука: В часе шестьдесят минут, сверх тысячи в дне; подумай, сынок, сколько можно сделать за это время. От учения Спинозы о всеединстве он перешел к тому, что он сам выражает термином "Komparativ"); истинное содержание жизни Вселенной он ищет в единичных существах, в деятельности которых развиваются их первоначальные задатки. Эти существа он позднее вслед за Лейбницем называет "монадами", или, вслед за Аристотелем, "энтелехиями". Изменение его миропонимания было обусловлено не только его жизненным опытом, но и изучением органического мира, которому он отдался с таким живым интересом. §Далее

О философии Гёте… Идея его морфологических исследований, его метаморфоз растений и животных, заключалась в том, чтобы найти в каждом органическом существе ту первоначальную форму, которая лежит в основе всего многообразия его проявлений в качестве действенной и ассимилирующей окружающую среду силы: «Каждый член его тела по вечному создан закону; Даже редчайшая форма в тайне повторит прообраз. . . Образ жизни зверя влияет на склад его тела, Но и телесный склад на образ жизни, бесспорно, Должен воздействовать. Так он упрочился, стройный порядок, Склонный меж тем к переменам в изменчивых внешних условиях» . Эту "чистую форму" он называет «энтелехией» . На них покоится вся жизнь. Человек со своим индивидуальным характером есть первоначальное, постоянно формирующее самого себя существо. "Упорство личности, и то, чей человек отклоняет от себя не свойственное ему, есть для меня доказательство, что нечто подобное (именно энтелехия) существует". §Главное меню На сознании этой самостоятельной деятельности Гёте основывает и веру в бессмертие; она для него, как и для Канта, постулат. "Человек должен верить в бессмертие; он имеет на это право, это сообразно его природе. Убеждение в загробной жизни вытекает для меня из понятия деятельности. Ибо если я до конца жизни неутомимо работаю, то природа обязана отвести мне другую форму существования, когда моя нынешняя форма не сможет уже вмещать мой дух". Какое свидетельство нерушимой, неисчерпаемой жизненной силы эти слова восьмидесятилетнего человека! Но бессмертие не есть для него благо, выпадающее само на долю каждого, а зависит от ценности деятельности. "Мы не одинаково бессмертны, и для того, чтобы показать себя в будущем великой энтелехией, надо быть ею". Соответственно этому мы находим у Гёте в старости распределение живых существ по рангу, как и у Лейбница; он говорит о мировых душах и душах планет над человеком, как и о душах собак и т. п. ниже его. Гете представлял себе обретение высшего блага, личности, зависимым не только от успеха деятельности, но и от ее мотивов: «Не только заслуга, но и верность сохраняет нам личность» . §Далее

О философии Гёте… Каждая созидательная деятельность человеческого духа, каждое новое озарение познающей мысли, каждое исконное переживание в чувствовании и созерцании, каждая творческая сила формирования снимают личное, индивидуальное; в них единичный человек - нечто большее, чем он сам по себе, в нем, выходя за его пределы, живет целое. Высший подъем личности есть и ее конец. "Подави свое существо", - возглас, обращенный к Фаусту, когда он решается на мрачное нисхождение в мир чистых форм. Здесь вновь в высшем смысле утверждается: "Отрешиться -наслаждение!" В органической жизни также высшим моментом единичного бытия становится творческий подъем, который возвышает его до рода. Этому бессмертию личности посредством ее превращения в идею учил Платон. Гете выразил ту же мысль, придав ей символический образ ночной бабочки в глубоком по мысли стихотворении "Блаженное томление": §Главное меню Скрыть от всех! Подымут травлю! Только мудрым тайну вверьте: Все живое я прославлю, Что стремится в пламень смерти. В смутном сумраке любовном, В час влечений, в час зачатья, При свечей сиянье ровном Стал разгадку различать я: Ты не пленник зла ночного! И тебя томит желанье Вознестись из мрака снова К свету высшего слиянья. Дух окрепнет, крылья прянут, Путь нетруден, недалек, И уже, огнем притянут, Ты сгораешь, мотылек. И доколь ты не поймешь: Смерть для жизни новой, " Хмурым гостем ты живешь На земле суровой.

l l Жизнь… ГЕТЕ (Goethe) Иоганн Вольфганг (28 августа 1749, Франкфурт-на-Майне - 22 марта 1832, Веймар), немецкий писатель, основоположник немецкой литературы Нового времени, мыслитель и естествоиспытатель, иностранный почетный член Петербургской АН (1826). Начал с бунтарства «Бури и натиска» сентиментального романа «Страдания молодого Вертера» (1774). Через период веймарского классицизма, проникнутого стихийным материализмом античности («Римские элегии» , 1790), отмеченного антифеодальными и тираноборческими (драма «Эгмонт» , 1788) тенденциями, Гете шел к реалистическому осмыслению проблем художественного творчества, взаимоотношений человека и общества (автобиографическая книга «Поэзия и правда» , издана 1811 -1833; романы «Годы учения Вильгельма Мейстера» , 17951796, и «Годы странствий Вильгельма Мейстера» , 18211829), пантеистическому наслаждению полнотой жизненных переживаний (сборник лирических стихов «Западно-восточный диван» , 1814 -1819). Творчество Гете отразило важнейшие тенденции и противоречия эпохи. В итоговом философском сочинении - трагедии «Фауст» (1808 -1832), насыщенной научной мыслью своего времени, Гете воплотил поиски смысла жизни, находя его в деянии. Автор трудов «Опыт о метаморфозе растений» (1790), «Учение о цвете» (1810). Подобно Гете-художнику, Гетенатуралист охватывал природу и все живое (включая человека) как единое целое. На темы произведений Гете писали музыку Л. Бетховен, Ш. Гуно. Главное Меню Детство. Юность… Период «Бури и натиска» Страдания юного Вертера Годы в Веймаре Веймарский классицизм Последние годы «Фауст»

«БУРЯ И НАТИСК» («Sturm und Drang» ; Название - по одноименной драме Ф. М. Клингера), литературное движение в Германии 70 -80 -х гг. 18 в. Восприняв гуманистический пафос Просвещения, отвергнув нормативную эстетику классицизма, представители «Бури и натиска» отстаивали национальное своеобразие, народность искусства, требовали изображения сильных страстей, героических деяний, характеров, не сломленных деспотическим режимом. Главный теоретик И. Г. Гердер. Драматурги и поэты: молодые И. В. Гете и Ф. Шиллер, Я. М. Р. Ленц, Ф. М. Клингер, Г. Л. Вагнер, К. Ф. Д. Шубарт, И. Г. Фосс, Л. Г. К. Хельти, Г. А. Бюргер и др. Назад

ГЕРДЕР (Herder) Иоганн Готфрид (1744 -1803) немецкий философ, критик, эстетик. В 1764 -69 пастор в Риге, с o 1776 - в Веймаре, теоретик «Бури и натиска» , друг И. В. Гете. Проповедовал национальную самобытность искусства, утверждал историческое своеобразие и равноценность различных эпох культуры и поэзии. Трактат о происхождении языка, сочинения по философии истории, которая, по Гердеру, есть осуществление «гуманности» . Собирал и переводил народные песни. Оказал влияние на немецкий романтизм. o Ведущий деятель позднего Просвещения, создатель одной из первых версий естественного исторического развития природы и человеческой культуры. §Назад

«Фауст» … § § Незадолго до смерти в 1831 Гете завершает трагедию «Фауст» , работа над которой заняла почти шестьдесят лет. Сюжетным источником трагедии послужила средневековая легенда о докторе Иоганне Фаусте, заключившем договор с дьяволом, чтобы получить знание, с помощью которого можно было бы превращать неблагородные металлы в золото. Гете наполняет эту легенду глубоким философским и символическим значением, создав одно из самых значительных произведений мировой литературы. Главный герой драмы Гете преодолевает чувственные соблазны, уготованные Мефистофелем, его стремление к знаниям является стремлением к абсолюту, а Фауст становится аллегорией человечества, с его неукротимой волей к знанию, созиданию и творчеству. В этой драме, художественные идеи Гете тесно переплетены с его естественнонаучными представлениям. Так, единство двух частей трагедии обусловлено не принципами классической драматургии, но построено на понятиях «полярности» (термин, который Гете ввел в своей работе «Учение о цвете» (1805 г.) для обозначения единства двух противоположных элементов в одном целом), «прафеномена» и «метаморфозы» - процесса постоянного развития, который является ключом ко всем явлениям природы. Если первая часть трагедии напоминает бюргерскую драму; то во второй части тяготеющей к барочной мистерии; сюжет теряет внешнюю логику, герой переносится в бесконечный мир Вселенной, на первое место выходят мировые отношения. Эпилог «Фауста» показывает, что действие драмы никогда не закончится, ибо его составляет история человечества. Назад

§ § Последние годы В 1808 Гете вновь переживает тяжелый душевный кризис, поводом к которому стало увлечение юной Минной Херцлиб. Гете ненадолго покидает Веймар и отправляется в Карлсбад, где диктует первые главы романа «Избирательное сродство» (1809), который можно считать предвестником немецкой интеллектуальной прозы 20 века. Гете переносит химический термин «избирательного сродства» - явления случайного притяжения элементов на сферу человеческих отношений с тем, чтобы показать действенность и единство стихийных законов природы не только в области химических наук, но и в «царстве разума» , а также в мире любви. В этом произведении исключительная философская глубина сочетается с простотой и ясностью повествования, а каждая, даже самая незначительная, деталь описания имеет символический смысл, ведь и в обыденной жизни, - так утверждает Гете - все простое наполнено символическим значением, которое не всегда можно понять. В 1811 Гете публикует книгу своих воспоминаний «Поэзия и правда» . В 1819 на свет появляется «Западно-восточный диван» , уникальный поэтический сборник, в котором Гете предпринимает попытку синтеза культурных традиций Запада и Востока, а в 1829 выходит вторая часть гетевского романа о Вильгельме Мейстере. Назад Если в первом романе о Мейстере, продолжавшем традиции «воспитательного романа» К. М. Виланда, герой образовывается через постепенное познание окружающего мира, искусство и любовь, то в романе Годы странствия Вильгельма Мейстера, или Отрекающиеся» , идеал всестороннего развития личности отбрасывается. Главным признается практический вклад отдельной личности в общее развитие цивилизации (так, Вильгельм, отказывается от идеи стать актером и изучает хирургию). Роман «Годы странствия» интересен тем, что в нем почти отсутствует последовательное развитие сюжета; он состоит из множества фрагментов, внешне разнородных, но связанных между собой сложной системой внутренних смысловых отношений. «Фауст»

Веймарский классицизм § § Осенью 1786, устав от обязанностей при дворе и двусмысленных отношений с женой одного из веймарских чиновников Шарлоттой фон Штейн, которая не могла поступиться своим общественным положением ради любви к поэту, Гете тайно покинул Веймар. Взяв с собой рукописи некоторых произведений, он направляется в Италию. Результатом двухлетнего пребывания в Италии, во время которого Гете предается изучению античного и классического искусства, становится перелом в мировоззрении поэта: Гете приходит к выводу о необходимости гармоничного соединения чувства и разума в рамках строгой завершенной формы. В Риме Гете переделывает драмы «Ифигения в Тавриде» (1779 -1786), «Торквато Тассо» (1780 -1789) и «Эгмонт» (1788) в соответствии со своими новыми художественными принципами. С итальянского путешествия Гете начинается эпоха т. н. «веймарского классицизма» (17861805) в немецкой литературе. После того как Гете с 1788 возвращается из Италии в Веймар, Карл-Август освобождает Назад поэта от большей части придворных обязанностей, предоставив ему полную свободу деятельности. В том же году Гете берет в свой дом юную работницу цветочной мастерской Х. Вульпиус, с которой живет, не заключая брака, чем шокирует веймарскую общественность. В 1789 она родила ему сына. И только в 1806 Гете решается официально вступить с ней в брак. § Последнее десятилетие 18 и первые годы 19 века проходят под знаком тесного сотрудничества Гете и Фридриха Шиллера, которое продолжилось вплоть до смерти Шиллера в 1805. По совету Шиллера Гете завершает работу над первым романом о Вильгельме Мейстере («Годы учения Вильгельма Мейстера» , 1793 -1796), возобновляет работу над «Фаустом» . Вместе они пишут цикл эпиграмм «Ксении» , § работают над балладами (шиллеровские баллады «Ивиковы журавли» , «Кольцо Поликрата» , «Коринфская невеста» Гете). § Последние годы

Годы в Веймаре Летом 1775 Гете знакомится с наследным принцем, герцогом Саксонии-Веймара Карлом Августом. В ноябре того же года Гете переезжает в Веймар, где почти безвыездно проведет вторую половину своей жизни. Первые десять лет пребывания в Веймаре Гете принимает активное участие в политической жизни герцогства, он управляет военной коллегией, руководит дорожным строительством. К этому времени относится работа Гете над драмами «Эгмонт» и «Ифигения в Тавриде» , а также начало работы над «Фаустом» . Наиболее значительными лирическими произведениями этого периода являются т. н. «Стихи к Лиде» и баллады, в которых преобладают мотивы таинственной сущности Назад природы, приносящей счастье и одновременно губительной. Реакцией на бурные политические события эпохи (Великая французская революция, франкопрусские войны) становятся попытки Гете устраниться от литературной деятельности: он все больше времени уделяет изучению естественных наук, занимается физикой, ботаникой (трактат «Опыт метаморфозы растений» , 1790) анатомией. В 1784 Гете открывает межчелюстную кость у человека. Веймарский классицизм

§ § § Страдания юного Вертера В мае 1772 Гете отправляется на юридическую практику в город Вецлар, где он намеревался изучать деятельность высшего апелляционного суда Священной Римской империи. В Вецларе Гете знакомится с невестой секретаря ганноверского посольства И. К. Кестнера Шарлоттой Буфф, в которую страстно влюбляется. После безнадежных любовных терзаний Гете принимает решение покинуть город. В сентябре он неожиданно для всех уезжает из Вецлара, отослав прощальное письмо Шарлотте. Вскоре Гете из письма к нему Кестнера узнает, что в Вецларе застрелился секретарь брауншвейгского посольства Ф. Иерузалем, который был влюблен в жену своего друга, В день самоубийства Иерузалем одолжил у Кестнера пистолеты. На Гете это известие произвело сильное впечатление. Он много времени размышляет о самоубийстве, у него возникает мысль покончить с собой. Но в это же время Гете переживает новое увлечение. Предметом его поклонения стала замужняя женщина Максимилиана Брентано, дочь его знакомой. Гете приходится сделать колоссальное усилие над собой, чтобы избавиться от чувства к ней. Весной 1774, полностью отгородившись от внешнего мира, за четыре недели, Гете пишет «Страдания юного Вертера» , первое значительное произведение новой немецкой литературы. Роман Гете продолжал традиции сентиментального романа в письмах, получившего распространение во второй половине 18 века (образцовым произведением эпистолярного жанра в то время считался роман Ж. -Ж. Руссо «Юлия, или Новая Элоиза»). Но если многотомные эпистолярные романы составляла переписка сразу всех героев, то в «Вертере» ведущая роль принадлежит одному человеку. Более того, в «Вертере» описание внутренней жизни одного человека сочетается с картинами обыденной бюргерской жизни. Гете революционным образом соединяет две литературные традиции, ведь романы, описывавшие повседневную жизнь, составляли традицию иную, нежели романы, рассказывавшие историю души. В первом романе Гете бытие «внутреннего человека» , его духовное развитие, трагедия его любви и смерти, разворачиваются на фоне повседневной жизни провинциального городка. Создававшийся в эпоху Просвещения, когда главенство разума над чувством не ставилось под сомнение, роман Гете стал своего рода откровением. Главной темой «Вертера» является любовь во всех ее проявлениях. Заглавие романа очевидным образом отсылало читателей к литургической формуле, применяемой к страданиям Иисуса Христа. Любовь простого человека получает в романе религиозное значение, помогает ему осознать свою индивидуальность, обрести внутреннюю свободу. Но осознание собственной индивидуальности, а значит, и определенной ограниченности, и приводит Вертера к самоубийству: в смерти герой преодолевает ограниченность физического мира, ограниченность своей любви, растворяется в бесконечной природе. Опубликованный в конце лета 1774 «Вертер» имел феноменальный успех в Германии и за ее пределами. Роман сразу же был переведен на многие европейские языки. Его восторженно приняло новое поколение европейской молодежи, тем не менее он вызвал ожесточенную критику со стороны просветителей и церковных служителей, которые посчитали произведение молодого автора апологией самоубийства. Назад Годы в Веймаре

_ Вильгельм Тишбейн. Гете в Кампанье. 1787 год. Масло, холст. Штеделевский институт, Франкфурт-на-Майне. Назад

Период «Бури и натиска» § В начале 1770 начинающий поэт отправляется в Страсбург, чтобы продолжить свои занятия юриспруденцией; кроме того, Гете посещает лекции по химии, медицине, филологии. В Страсбурге происходит знакомство Гете с Фридерикой Брийон. дочерью пастора в Зазенгейме. Письма в стихах, т. н. «Зазенгеймские песни» , адресованные возлюбленной были опубликованы в 1775. Центральной темой Песен (впервые в немецкой литературе) являются юношеские переживания, что составляло резкий контраст предшествующей литературной традиции. В сентябре 1770 в Страсбург приезжает философ и критик И. Г. фон Гердер, который пробуждает в Гете интерес к готической архитектуре и к народной поэзии. Гете читает Гомера, Оссиана, кельтский эпос. У философа начинающий поэт перенимает критическое отношение к господствовавшему в то время на немецкой сцене французскому театру. В качестве противовеса «разумному» театру французского классицизма, Гердер указывает Гете на театр Шекспира, который приносит классицистические принципы построения драматического произведения в жертву естественному, эмоциональному выражению. Во многом опираясь на шекспировскую драматическую традицию, по возвращении из Страсбурга во Франкфурт в ноябре 1771 Гете создает свою первую значительную пьесу «Гец фон Берлихинген» (поставлена в 1774 году). Гец фон Берлихинген - реальный исторический персонаж, которым Гете заинтересовался во время работы над своей диссертацией по вопросам истории государственного права 15 и 16 веков. Берлихинген, воевавший на стороне крестьян во время Великой крестьянской войны (1524 -1526), воплощает собой идеальный тип «благородного немца» , героя-патриота, мудрого, искреннего, мужественного, одержимого жаждой свободы. Гец, каким его изобразил поэт, был воспринят современниками как образец для подражания, а сама пьеса стала своего рода манифестом «бури и натиска» , политически ангажированного движения молодых литераторов, сформировавшегося вокруг Гердера и И. Г. Мерка. Совместно с другими участниками движения, Гете принимает участие в написании памфлета «О немецком духе и искусстве» (1773), программном документе движения. Назад Страдания юного Вертера

Детство. Юность… § Назад Иоганн Вольфганг Гете родился в семье имперского советника и дочери франкфуртского старейшины. Узкий семейный круг и домашнее воспитание - отец сам занимался образованием Иоганна и eго сестры - позволяли поэту сосредоточиться на самом себе. § Гете рано проявил склонность к поэтическому творчеству, но господствовавшие в доме отца взгляды исключали для него возможность профессионального занятия искусством. В возрасте шестнадцати лет Гете переезжает в Лейпциг, где изучает право в университете, вскоре из-за болезни вынужден возвратиться во Франкфурт. Он увлекается оккультной философией, астрологией, изучает средневековые алхимические трактаты. В 1769 выходит его первый печатный сборник стихов Гете «Новые песни» . § Очень рано юный Иоганн пристрастился к чтению книг. В этом ему помогла большая библиотека отца. Книги будили в нем фантазию, и он делал первые поэтические шаги: писал пьесы для кукольного театра, который подарила ему бабушка. Период «Бури и натиска»

Великий немецкий поэт, мыслитель и естествоиспытатель. Формирование мировоззрения. Г происходило под влиянием. Гердера,. Руссо и особенно. Спинозы,"Этику"которого. Г называл книгой, наиболее совпадала с его в взглядами. Однако в целом. Г относится к типу самобытных мыслителей-мудрецов. Он всячески отстранялся от академической"школьной"философии ("для философии в собственном смысле, - отмечал он, - у меня н е было органа") и пытался опираться не на знания предыдущих философских систем, а прежде всего на собственный жизненный и творческий опыт дистанцированность. Г относительно профессиональных философов, которые предшествовали ему, вия вилась и в том, что он, в противоположность им, был одним из первых предвестников уже не механистического, а органического мировоззрения, основанного на понимании мира как живого монадной целостности, образованной множеств й таких же монадной разномасштабных форм, органично само-реализуются на всех уровнях и во всех сферах бытия. Разработанное. Г на этих мировоззренческих основах учения о морфологии и метаморфоз подчинения ване поискам и выяснению своеобразия первичных живых форм - прафеноменов, олицетворяющих единство в разнообразных поступательных трансформациях соответствующих живых целостных образований, поскольку последние постают ь последовательный ряд преобразований прафеномена. По. Г, повсеместный метаморфоз, самоосуществления внутренних, органическихфоз, самоздійснення внутрішніх, органічних

потенций происходит через взаимодействие полярностей, динамических и противоположно направленных, но одновременно взаимопроникающих, взаемозумовлюючих, взаимодополняющих проявлений сущего: отталкивания и притяжения, раз соединения и объединения, сущность и явление, целое и часть, особенное и общее , единое и многообразное, дух и материя, человек и природа. Определенный ракурс рассмотрения окружающего мира обусловил и особенности постижения. Г в системе миросозерцания. В отличие от господствующего тогда миропонимания с присущими ему статичностью, универсалистским монизмом, стремлением подогнать все без исключения явления под единый, е ханистично-рассудочное стереотип, возведением опыта только к опыту чувственного, целого - к совокупности частей, с потерей. Эйдетические, сущностного зрения, основополагающий принцип мировоззрения. Г воспринимается я к своеобразный протеизм, стремление к постоянному обновлению ("Я сильно похож на хамелеона"), до самоотречения от собственных субъективных вкусов, предрассудков, амбиций в пользу аутентичного восприятия объе тов"во всей возможной чистоте"Вместе. Г отстаивает самовоспроизведением, самосохранением принципиально открытой для самоотверженных поисков першоначала, першофеноменив окружающего мира творческой"человека, как су совместной коллективной существа суспільної колективної істоти".

"Высший гений, - за. Г, - это тот, кто все впитывает в себя, все способен усвоить, не нанося при этом никакого вреда своему настоящему, основному назначению, потому что называют характером, вернее, только т таким образом в состоянии поднять его и максимально развить свое дарование"Отречение от заскорузлости предстает в. Г как установка на конкретность истины, правдивость, как признание нелинейности, поле-это нтричности окружающей действительности, адекватное отражение которой возможно лишь при органического сочетания монистичности с. Плюралистичность (т.е. по монаде логического подхода), последовательного и сознательного учи ування неразрывности, внутренней связи теории и практики, идеи и опыта, анализа и синтеза, субъекта и объекта. Чтобы достичь подлинного понимания реальности как мир живых, динамичных форм, необ необходимость, за. Г, исходить не из умозрительных предпосылок, а из существующего мира, воспринятого таким, какой он есть, чисто и непосредственно, где"любой новый предмет, хорошо увиденный, открывает в нас новый орган"; отдавать предпочтение созерцанию,"точной чувственной фантазии"в отличие от рассудочного мышления, предпочтение интуиции перед. Дискурсия, логикой, синтеза - перед анализом, практике - перед теорией доводя и, что истинное постигается человеком лишь в отблесках, отражениях, которые пронизывают весь мир природы и морали,. Г использует введен. Лейбницем образ зеркала, прибегает к моментов символического в осмыслении человеком сущего, поскольку, по. Г, именно в символе запечатлевается"откровенная тайна природы","жизненно мгновенное откровение необъятного", именно в нем"идея действующее и недостижима","высказана и не высказана"Настоящего же объединение идеи и опыта, теории и мира феноменов, сущности и явления можно достичь, за. Г, не в рефлексии, где их сочетание является обманчивым, а только на практике, через реальные предметом тно-практические действия, дела ("сначала было дело"). Впрочем, он не идеализирует и практическую деятельность, хорошо понимая ее трагизм, амбивалентную природу, поскольку, чтобы быть созданием нового, эта деятельность п овинна время стоять как источник зла, разрушение основ существующего, установившегося строя. Поэтому, с одной стороны, тот, кто действует, всегда бессовестным, совесть есть только у того, кто смотрит, с другой же, наоборот зло предстает как начало конструктивное, творческое, благоприятное для добрых целей. Круг, той или той степени наполненных философским содержанием, которые интересовали. Г на всех этапах его творческой деятельности, было. ВКР ай широким и разнообразным. Однако с течением времени фокус его интересов определенным образом смещается. В первый веймарский период. Г интересуют прежде натурфилософские проблемы, через призму к ритично переосмысленных идей. Платона и неоплатоников, в частности. Д. Бруно, но особенно -. Б. СПИ-нозы. Несколько же позже это происходит под влиянием взглядов. Ари сто-теля (понятие"типа"и"энтелехии"),. Плотин а (идеи органического и внутренней формы,. Канта (антропологическая обусловленность знания), натурфилософии. Шеллинга и других романтиковорганічного й внутрішньої форми,. Канта (антропологічна зумовленість знання), натурфілософії. Шеллінга та інших романтиків.

В 1790 вышел труд"Метаморфоз растений"с изложенными в ней самобытными идеями его"органического"мировоззрения. Системно представлен мировоззрение. Г несколько позже, в серии работ"Образование и преобраз ние органических существ", подавляющее большинство которых опубликована в сборниках"Вопросы естествознания вообще, особенно морфологи"(1817-1824галі, особливо морфологи" (1817-1824).

У позднего. Г оказываются параллели с. Гегелем, и не только в области философии природы, но и в осмыслении смысложизненных вопросов общества и человека, в частности в идейной родства"Фауста"Г и"феноменом энологии духа"Гегеля. На рубеже XVIII и XIX вв. Г - разработал основные понятия своей эстетической системы, прежде символа и стилередусім символу та стилю.

На завершающем этапе философские идеи мировоззрения. Г все больше определяются именно життевозначущою проблематикой, а сам. Г постепенно, но все рельефнее предстает в виде мудреца, не рассудком п стремится постичь истину, а живет в ней всем своим существом, у которого"мышление не отделяет себя от предметов", поскольку"элементы предметов созерцания входят в мышление и пронизаны мышлением внутрен им образом"Вследствие этого его"созерцание само является мышлением", а мышление - созерцанием. В своих поздних прозаических и стихотворных произведениях, статьях, письмах и афоризмах. Г сосредоточивал внимание прежде всего на пита ннях смерти и индивидуального бессмертия человека, смысла его бытия и т.д.. В частности, он приходит к выводу, что человеческое существование вообще подчинено большим силам, воплощенным метафорически в таких"орфических пе ршословах", как демон личности (т. е. стихийное и одновременно внутренне устойчивое начало, что приводит неповторимость лица). Тихе - совокупность якобы случайных жизненных условий, которые в действительности выстраиваются в судьбоносную последовательность; эрос - любовь как непринужденная избирательное сродство, что приводит взаимное влечение;. Ананке - результанта соревнования условий, свобод, произволом и капризов, что в итоге оказывается служением долга; ельпис - надежда на освобождение и самореализацию. Универсализм, широта кругозора и протеизм мировоззрения. Г вызвали отношение к. Г как к предтече, а то и как к основоположника разнообразный их, иногда и диаметрально противоположных школ и направлений мировой философии - философии жизни (Ницше,. Дильтей,. Шпенглер,. Зиммель), кантианства (Гундольф,. Чемберлен), антропософии (Р. Штейнер),"арийско й"аристократической духовной культуры (Надлер,. Хильдебрандт), демократического гуманизма (Тельман,. Т. Манн,. Бехер) современных мыслителей влечет к. Г"подлинное стремление к метафизике"(Гадамер),"великолепная нер озвьязнисть"(Ясперс),"живой дух"(Ринтелен), постоянная направленность не только к синтезу знаний различных отраслей науки, но и к универсальному синтеза различных сфер человеческой культуры в целом, к единству. Ося. Гненный и действия, понятийного и образного, созерцания и мышления, научного и художественного, теоретического и практичногного й образного, споглядання й мислення, наукового й художнього, теоретичного та практичного.

Классик немецкой философии и эстетики, великий поэт и мыслитель Гёте был очень сложной и диалектически противоречивой личностью, взгляды которого невозможно уложить в прокрустово ложе какой-либо жесткой теоретической концепции (1). Однако на протяжении долгой творческой жизни в мировоззрении мыслителя отчетливо дают о себе знать некоторые ведущие тенденции. Во многом эти тенденции связаны с тем, что Гёте до конца своих дней был великим сыном века Просвещения - и в ранний период, когда он был вместе с Гердером одним из лидеров “Бури и натиска”, и в более поздний период “веймарского классицизма” (2).

Одна из этих ведущих тенденций - глубокое и разностороннее понимание роли и значения коммуникации (общения) для жизни общества, развития науки, искусства и личности.

В отличие от природы, говорит Гёте, которая “творит словно бы ради себя самой”, человек “творит как человек и ради человека”. “Все, что мы мыслим и творим, поскольку мы этому приписываем некое всеобщее значение, принадлежит миру, и мир, в свою очередь, нередко содействует созреванию того, что ему потом может пригодиться из трудов отдельной личности”. Беседы, переписка, печать, короче “обмен мнений” - это прекрасное “пособие для собственного и чужого развития”, для “выгод” светской, равно как и деловой, жизни, но главным образом для науки и искусства. Взаимоотношения с публикой являются, “поскольку речь идет об искусстве и науке, столь же благоприятными и даже необходимыми”.

Искусство (3) “существует благодаря человеку и для человека”, вот почему и в юные годы и в пору зрелости писатель не может обойтись без общения с публикой, “им владеет неодолимая потребность высказаться”. Поэтому все, “что художник приносит человеку, должно быть доступно”, “должно возбуждать и привлекать, потребляться и удовлетворять, должно питать наш разум, образовывать его и возвышать” (4).

Важную роль отводит Гёте искусству как средству общения между народами, нациями. “Нужно узнать особенности каждой нации, чтобы примириться с ними, вернее, чтобы именно на этой почве с ними общаться...”. Отличительные свойства нации, в том числе ее искусство, “подобны ее языку и монетам, они облегчают общение, более того, они только и делают его возможным”. “Все, что в литературе отдельной нации может повлиять и напомнить об этом, должно быть усвоено всеми”. На “ярмарке”, где все народы предлагают свои товары, искусство, как и язык, играет роль толмача, обогащая при этом себя; оно является посредником “всеобщего душевного торга”, способствующим взаимному обмену. “Это в свою очередь весьма будет действенно благоприятствовать все более расширяющейся промышленности и торговле; потому что, когда лучше знают взгляды друг друга - и тем более, если взгляды совпадают, - из этого быстрее возникает надежное доверие. А в иных случаях, когда мы в обычной жизни вынуждены иметь дело с лицами совершенно инакомыслящими, мы, с одной стороны, становимся осторожнее, но зато, с другой стороны, приучаемся быть терпимее и уступчивее” (5).

Нужно ли пояснять, как современно звучат в наши дни эти слова и идеи Гёте, проникнутые заботой о мире и взаимопонимании.

Гёте понимал, насколько значительна роль техники в создании оптимальных условий общения. Как и Гердеру, ему было ясно великое значение книгопечатания, а также все “ возрастающей скорости средств сообщения и связи”. С этим он связывал в перспективе интернационализацию литературы, появление “мировой литературы”. При этом Гёте высказывал идеи, которые, с одной стороны, удивительно прозорливо предвосхищали ряд особенностей этой будущей “мировой литературы”, обусловленные появлением средств массовой коммуникации, с другой стороны, диалектический подход позволил ему нарисовать гораздо более верную картину того, что появится на 150 лет позже и что получило одностороннюю интерпретацию у различных современных теоретиков “массовой культуры”.

Процесс образования “мировой литературы”, согласно Гёте, - процесс сложный и противоречивый, от которого не следует ожидать “ничего большего и ничего иного сверх того”, что он может осуществить и осуществит.

Гёте полагает, что в этой “мировой литературе” будет три “слоя”: “вершины”, “среднее” и “низшее”. К “низшему” следует отнести то, что сразу же придется по плечу “массе”, доставит удовольствие и окажется привлекательным. Все, что нравится массам, будет беспредельно распространяться и, как мы видим уже сейчас, будет находить сбыт во всех краях и местностях”. Противоборствовать широкому потоку злободневности, считает Гете, было бы тщетно (6). В этом “потоке злободневности”, распространяемом техникой, особую неприязнь у Гете вызывает “пошлость”. “Техника в соединении с пошлостью - это самый страшный враг искусства” (7).

“Среднее” - это то, “к чему желательно приучать массу, чтобы она постепенно стала его воспринимать”.

И, наконец, “вершины”, которые, вероятно, “превосходили бы возможности восприятия массы”. “Масса должна приучиться уважать и чтить то недостижимое, что она увидит перед собой; тогда хотя бы некоторые личности будут увлечены и поднимутся на более высокие ступени культуры”. “Серьезным и внутренне значительным творениям” не удается сразу нравиться массам и “беспредельно распространяться”, однако им необходимо стойко удерживать свои позиции” (8).

Итак, Гете - практик, государственный деятель, политик - считает, что в процессе общения, в частности посредством языка и искусства, люди добиваются взаимопонимания, достаточного для того, чтобы лучше “узнать” друг друга, “доверять” и пр.

Иной подход к проблеме взаимопонимания в процессе коммуникации наблюдаем мы у Гете-гносеолога.

Мысля диалектически, Гете видит относительный характер взаимопонимания в процессе общения, разные степени его “полноты” и пр. “Всякий думает, что он способен сообщить другим то, чем обладает сам”, но в действительности я давно, пишет Гете, “уже ясно усмотрел, что ни один человек не понимает другого вполне”. В частности, ни один из воспринимающих художественное произведение не находил в нем, утверждает Гете, “то, что художник туда вложил” (9). Причины могут быть разные:”никто под одними и теми же словами не разумеет того, что другие”, “разговор или чтение книги у различных лиц вызывает различный ход мыслей...” (10).

Но есть, по мысли Гете, более глубокие, гносеологические причины, когда речь заходит о возможности коммуникации истинного знания о сущности вещей. В этом вопросе, отмечает В.Ф.Асмус, Гете “подходит чрезвычайно близко к гносеологическим учениям немецкого диалектического идеализма” (11).

Подобно Шеллингу, Гете противопоставляет рассудок и разум. Рассудок - расчленяет живое целое на механические элементы и не может быть адекватным орудием познания. Его цели - утилитарные, извлечения практической пользы. Напротив, разум направлен на постижение ценности явления, его синтетического единства, только он вводит в понимание самой сущности вещей.

В основе языка как деятельности, согласно Гете, лежит как рассудочная, так и разумная способность человека. “Но у того, кто пользуется им, не говоря уже о возможностях злоупотребления в целях “хитроумно спутывающей диалектики” и “спутанно затемняющей мистики”, он не предполагает непременно “чистого рассудка” или “развитого разума”. Это, во-первых. Во-вторых, язык как инструмент, орудие, располагающий определенным запасом слов, возник в связи с насущными человеческими потребностями, человеческими занятиями и “наиболее обычными” человеческими ощущениями и взглядами. Иными словами, в основе языка, как он сложился исторически, лежит “обыденное созерцание”, правильный взгляд на земные вещи, общий человеческий рассудок. Поэтому, когда высокоодаренный человек проникает в глубь “таинственной сущности и деятельности природы”, то унаследованный им язык оказывается недостаточным для того, чтобы выразить такие прозрения, далекие от обыденных человеческих дел. Вынужденный прибегать к “человеческим выражениям при передаче своего познания, он поневоле принижает свой предмет или даже совершенно искажает и уродует его” (12).

К несовершенствам языка Гете относит и то, что он является орудием опосредованного познания. Не без влияния Гамана и Гердера Гете отдает предпочтение непосредственному познанию сущности вещей. Язык же “никогда не выражает предметы непосредственно”. Если бы быть свободным от односторонности и схватывать “живой смысл в живом выражении”, то удалось бы “сообщать немало хорошего”. Но очень трудно “не ставить знак на место вещи, все время иметь перед собой живую сущность и не убивать ее словами”. Слово является “знаком” и “никоим образом не выражает полностью природу”, оно “должно рассматриваться только как пособие для нашего удобства”.

Язык знаков необходим и удобен, но лишь умеренное, непритязательное употребление его может принести пользу. Всегда имеется опасность, что “иероглифический способ выражения” начинает подменять подлинное явление, становится на место природы и мешает настоящему познанию вместо того, чтобы помогать ему. Особенно это относится к тем случаям, когда речь идет о таких сущностях, которые можно скорее назвать “действительностями”, чем вещами и которые находятся постоянно в движении. “Их нельзя удержать, и тем не менее о них надо говорить” (13).

Весьма актуальны, в том числе и для современной философской и эстетической науки, предостережения Гете против неумеренного и неосторожного “заимствования” терминологии из других областей знания, когда “общее через частное, элементарное через производное скорее закрывается и затемняется, вместо того, чтобы выявляться и познаваться”. Желательнее всего, считает Гете, было бы, однако, “чтобы язык, которым хотят обозначить частности определенного круга явлений, брали бы из этого же круга, простейшее явление употребляли бы как и сильную формулу и отсюда бы выводили и развивали более сложные”.

Гете считает, например, неудачным, “механическим”, “унизительным” термин “composition”, который французы ввели в искусствоведение “с тех пор, как они начали думать и писать об искусстве; ведь говорится: живописец компонирует свои картины; музыкант даже раз навсегда называется композитором, и все же, если оба хотят заслужить настоящее название художника, то они не составляют из частей свои произведения, но развивают какой-нибудь живущий внутри них образ, более высокое созвучие в согласии с требованиями правды и искусства” (14).

У Гете имеются высказывания, в которых он вообще отрицает возможность выразить сущность произведения искусства, красоту словами. Так, в статье “О Лаокооне” (1798) он пишет: “Подлинное произведение искусства подобно произведению природы всегда остается для нашего разума чем-то бесконечным. Мы на него смотрим, мы его воспринимаем, оно на нас воздействует, но не может быть познано; тем более не могут быть выражены словами его сущность, его достоинства” (15).

В статье “Об истолковании произведений искусства” (1822): “... раз художник уже высказал несказуемое, как же можно выразить это на другом языке, да к тому же на языке слов?” (16). Сходная мысль высказана в разговорах с Эккерманом: “Я смеюсь над теми эстетиками, которые мучаются, стараясь выразить в абстрактном слове и воплотить в понятия то невыразимое, что мы обозначаем словом “красота” (17).

В то же время в других сочинениях Гете мы встречаем более “умеренную” точку зрения. Так, он пишет, что хотя “мы вправе требовать, чтобы любое художественное произведение говорило само за себя, все же это относится только к избранным, самым великим творениям. Все же другие, которые заставляют желать еще многого и лучшего, очень нуждаются в помощи, даже в словесной”. Хотя говорить об искусстве - значит “посредничать посреднику”, но, считает Гете, “все же за таким занятием мы обретаем немало ценного”. Искусство - перелагатель “неизреченного”, поэтому может показаться глупостью попытка вновь перелагать его словами, все же “когда мы стараемся это делать, разум наш стяжает столько прибыли, что это с лихвой восполняет затраченное состояние” (18). Прямо противоположное суждение высказывает Гете и о прекрасном. “О прекрасном можно иметь понятие, и это понятие может быть выражено” (19).

В гетевской “Критике” языка несомненно содержится (не без влияния кантовской философии) известная доля агностицизма. Однако, подчеркивает В.Ф.Асмус, “простое отождествление воззрений Гете с агностицизмом кантовского (20) или юмовского типа было бы так же неверно, как и полное игнорирование известной тенденции к агностицизму, несомненно у Гете прорывающейся” (21). Неосторожные “философски некорректные высказывания” (Асмус) Гете о языке, знаках и “формулах” имели своей целью скорее оградить исследование явлений от притязаний метафизического, механистического способа мышления, огрубляющего сложную диалектическую природу познаваемых объектов (22).

Есть основания утверждать, что именно в искусстве видел Гете такой способ выражения, обозначения и коммуникации, который сможет преодолеть недостатки языка обыденного и научного познания. Называя искусство “истинным посредником” (23), он пишет: “Я почти и сам начинаю верить, что, быть может, одной поэзии удалось бы выразить такие тайны, которые в прозе обыкновенно кажутся абсурдом, так как их можно выразить только в противоречиях, неприемлемых для человеческого рассудка”. И еще: “Ввиду этого мы обязательно должны представлять себе науку как искусство, если мы ждем от нее какой-либо цельности” (24).

Эти преимущества искусства Гете связывает с символическим способом познания, характерным для искусства.

Проблема символа (символического способа познания, выражения и коммуникации) Гете была и остается поныне предметом многочисленных исследований и различных тенденций в интерпретации мировоззрения великого мыслителя (25).

Как отмечают исследователи (И.Кон), слово “символ” появляется впервые у Гете в VII главе “Ученических годов Вильгельма Мейстера” (1796). Во время работы над этой книгой в письме к Мейеру (20 июня 1796 г.) Гете обратил внимание на этот термин у Канта - §59 “Критики способностей суждения” (26): кантовское понимание символа, в частности применительно к эстетике, оказало большое влияние на Шиллера, с которым Гете, начиная с 1794 г. ведет интенсивное обсуждение (в беседах и переписке) эстетических проблем, в том числе и проблемы символа. Несомненно, что Шиллер способствовал знакомству Гете с великим немецким философом и с его пониманием символа. Влияние Канта и Шиллера, в особенности первого, на Гете было бесспорно, однако нельзя проходить мимо существенных различий в понимании символа у этих мыслителей (27).

Какие же общие признаки, по Гете, характеризуют понятие “символ”? Символы всегда указывают на “другое”, выступая как “представители многих других” предметов и явлений. Причем символ может иметь дело только “со значительным...”. “Собственно символические предметы”, например, являются тем, “чем является для поэта счастливый сюжет” (28), “театрально лишь то, в чем нам одновременно внушится символ: значительное и высшее действие, указывающее на другое, еще более значительное” (29).

Как и у Канта, символы, согласно Гете, всегда несут в себе созерцание предмета, они образны. “Символика превращает явление в идею, идею в образ...”. Элементы символики, не говоря пока об искусстве, имеют место и в языке, поскольку он “образен”, в “речи, изначально тропической”, как поэзия гения, как поговорочная мудрость человеческого рассудка”. Прибегает к символике и наука, в особенности математика, когда она с помощью “чисел и формул” создает “уподобления” познаваемым сущностям, то есть какие-то образные структуры (30).

В символе всегда имеется известное сходство с символизируемыми предметами. Это сходство может быть простым “уподоблением” в случае “формул”. Когда же символ выступает в качестве “выдающегося случая”, “типа” (или “первичного феномена”)18, он “тождествен” символизируемым явлениям. Но в отличие от простого изображения символ не только воспроизводит “индивидуальность” предмета, он также несет в себе “образ” как “идеальность”, как определенное “обобщение”. Так, например, “символические” сюжеты глубоко значительны вследствие “идеала”, который всегда ведет с собою “обобщение” (31). Гетевские образы Фауста и Прометея могут служить ярким “практическим” воплощением гетевского теоретического понимания обобщающей силы символического образа (32).

Уже приводилось высказывание Гете о том, что символ “превращает явление в идею, идею в образ...”. Таким образом, “идея” - необходимый элемент в структуре символа. Продолжая это высказывание, Гете пишет: “идея всегда остается в образе бесконечно действенной и недостижимой. Даже выраженная на всех языках она осталась бы все-таки невыразимой” (33).

На это высказывание обычно ссылаются те исследователи, которые стремятся сблизить Гете и Канта, отмечая сходство этого высказывания с кантовским определением “эстетической идеи” (34). Действительно, Гете не прошел мимо той глубокой идеи, которая содержалась в кантовском учении о символе. Что значит, что идея остается в образе “действенной”? В письме к Шиллеру (от 18 августа 1797 г.) он пояснял, что символы, возбуждая представления о сходных вещах, “требуют известной последовательности”, “известного единства и всеобщности”, то есть осуществляют некоторую регулирующую функцию в качестве некоторого закона (35).

Поскольку символ заключает в себе полноту вещей, является символом “многих тысяч других случаев”, “указывает на все остальное и охватывает все случаи”, которые возможны (37), его активная сила, порождающая множество представлений, “бесконечна”. А раз бесконечна, значит всегда остается что-то “недостижимое”, до конца “невыразимое”, какая-то “загадочность и тайна”.

Произведение искусства, художественный образ, поскольку они символичны, “тем лучше”, чем они “несоизмеримее и недоступнее для рассудка” и “навсегда останутся загадкой для рассудка” (36).

В главе о Канте нам уже приходилось говорить, что признание бесконечного и иррационального (трансцендентального) в символе не означает само по себе ни агностицизма, ни иррационализма (38).

Как уже отмечалось, концепция символа Канта страдала субъективизмом. Это понимал и Гете. Когда он характеризует кантовскую философию как слишком “высоко поднимающую субъекта при кажущемся ограничении ее” (39), эта характеристика относится и к кантовскому пониманию символа.

Стремясь к диалектическому синтезу объекта и субъекта, Гете первенство отдает объекту. Шиллер в письме к Гете от 23 августа 1794 г. пишет о том, что Гете “навел” его на след “объекта, материального остова умозрительных идей, что его наблюдательный взор покоится на вещах и не боится опасности “отвлеченного умствования” и произвола воображения”, что он “объединяет явления согласно объективным законам” (40). В письме от 7 сентября 1797 г. по поводу размышлений Гете о “символических предметах” Шиллер, который стоит гораздо ближе к Канту, чем Гете, возражает ему: “Вы говорите так, как если бы здесь особую важность имел предмет; с этим я не могу согласиться” (41). Подчеркивая важность объективного, предметного содержания в символе, Гете выступает против субъективной, мнимой символики. Он подвергает критике такого рода “символы” в письме к И.Мейеру от 20 мая 1796 г. В работе “Коллекционер и его близкие” (1798-1799) он критикует художников (называя их “эскизниками”), подкупающих “неискушенного зрителя” мыслью, которая “лишь наполовину ясная, но мнимо символически изображенная”, вследствие чего зритель “начинает видеть “то, чего там на самом деле и нет”. Символ, как средство, которое должно осуществить коммуникацию, “контакт” между “духом” художника и “духом” зрителя, “превращается в ничто” (42).

Как точно замечает Б.Сфрёнсен, хотя содержание символа у Гете заключено в объекте, но раскрывается оно через субъекта (44). Именно это имел в виду Гете, когда в письме к Римеру от 24 июля 1809 г. заметил, что “все символы, даже математические, все-таки антропоморфичны”, то есть предполагают деятельность субъекта, будь это деятельность “ума” в одном случае или “души” - в другом (45). Это вполне отвечало его общей гносеологической позиции, которая распространялась им и на искусство: “Мы ничего не знаем о мире вне его отношения к человеку; мы не хотим такого искусства, которое не было бы сколком с этих отношений “ (46). Создавая символические образы, искусство хотя и обращается преимущественно “к воссозданию природы и самой действительности”, начинается оно тем не менее, подчеркивает Гете, там, где человек “приобретает склонность” придавать особое значение тому, чем он сам обладает и что его окружает” (47). То, что “несведущий человек в произведении искусства принимает за природу, есть не природа (с внешней стороны), а человек (природа изнутри)”. “Искусство существует благодаря человеку и для человека”. Поэтому законы “воздействия всех искусств, как словесных, так и пластичных”, можно обнаружить, лишь исследуя “человеческую душу” (48).

Когда Гете говорит, что “символика превращает явления в идею”, под идеей он понимает не идеи субъекта, а идеи, лежащие в основе вещей. “Все, что мы узнаем и о чем мы можем говорить, лишь проявления идей” (49). Исследователи в этой связи говорят о “неоплатонизме” Гете, влиянии Шёфтсбери и т.д. (50).

Вот что пишет А.В.Гулыга по поводу “легенды” о “неоплатонизме” Гете: “Реминисценции неоплатонизма можно обнаружить у многих пантеистически и даже материалистически настроенных философов вплоть до XVIII века; теория эманации постепенно сменилась противоположным ей учением об эволюции, а плотиновское “всеединое” все еще продолжало быть символом веры. Этой формулой пользовались и Лессинг, и Гердер, и Гете. “Неоплатонизм” Гете опосредован многовековой историей пантеизма, в ходе которой постепенно угасала идея божества и ее место занимал культ природы” (51).

Преимущество символической формы познания Гете видел в том, что здесь преодолевается односторонний рационализм рассудочного познания, о котором мы говорили раньше в связи с языком. Что меняется, когда вместо вещи, предмета ставится не знак, а символ? Устраняется ли тем самым опосредованный характер познания сущности вещей, то есть “идей” (по Гете)? Является ли символическое познание - непосредственным?

Во “Введении к Опыту интероологии” Гете пишет: “истинное, тождественное божественному, непосредственно никогда не познаваемо: мы зрим это истинное лишь в отблеске, в примере и в символе, в отдельных и сродных явлениях” (52). Таким образом, символическое познание не является непосредственным постижением сущности вещей, но опосредованность здесь иная, чем в знаковом, языковом познании. Если в последнем таким посредником были понятия, логическое мышление, то в символическом - образ, “чистое созерцание” (53).

В отличие от Канта и Гердера Гете проводит ясное различие между символом и аллегорией (54). “Аллегория превращает явление в понятие, понятие - в картину, но так, что в картине понятие все еще может быть ограничено и полностью установлено и высказано в ней” (55). Символ же превращает идею в образ так, что эта идея (или понятие) воспринимается в единстве и неразрывной связи с образом. В этом смысле “аллегорическое отличается от символического тем, что одно выражается посредственно, другое непосредственно”. Аллегорический образ может блистать умом, остроумием, но он разрушает интерес к изображению и возвращает разум к самому себе, отнимая у глаз то, что действительно изображено (56). Напротив, символ у Гете, пишет Сфрёнсен, нагляден в том смысле, что наглядно представлена сама идея. В созерцании символа раскрывается сущность предмета, или идея. “Значение” символа не может быть отделено от символизируемого, символ и есть воплощенное значение (57). И все же нельзя согласиться с утверждением, что символ у Гете не связывает две реальности: материальную и духовную, поскольку он - неразрывное единство этих сторон, единство универсального и особенного, абсолютного и феноменального (58). Как раз наоборот, символ и есть воплощение этой связи. В письме Шиллеру от 23 декабря 1797 г., характеризуя “Германа и Доротею”, Гете писал, что в этом произведении “символически... намечены легкие следы ощущения связи между видимым и невидимым миром” (59).

Слитность идеи (понятия) с образом в символе делает эту идею, или понятие конкретными (60), с чем и связана невозможность выразить ее в какой-либо одной абстрактной идее, что характерно как раз для аллегории. Гете решительно отвергал попытку рассматривать идею художественного произведения “как элемент, который может быть внедрен в произведение как таковой, не становясь при этом субстанцией, невидимо разлитой по всей конкретной поверхности образа и неотделимой от его конкретного содержания” (61).

Конкретность символа, то есть нерасчлененное единство образного и идейного содержания обосновывается Гете соображениями и “чисто” коммуникативного характера, а свою задачу как поэта он формулирует следующим образом: создать произведение искусства так, “чтобы и другие, читая и слушая изображенное мною, получали те же самые впечатления”. Каковы же эти впечатления? “Не моя манера, - разъяснял он по поводу Фауста, - стремиться воплощать в поэзии что-нибудь абстрактное. Я воспринимаю впечатления - впечатления чувственные, полные жизни, милые, пестрые, бесконечно разнообразные, которые мне давало возбужденное воображение; и мне как поэту не оставалось ничего больше, как только художественно округлять и оформлять такие созерцания и впечатления и выражать их в живом слове...”. На вопрос о том, какую идею он хотел сообщить читателям в “Фаусте”, Гете отвечал: “Как будто я сам это знаю и могу это выразить!.. В самом деле! Хорошая это была бы штука, если бы я попытался такую богатую, пеструю и в высшей степени разнообразную жизнь, которую я вложил в моего Фауста, нанизать на тощий шнурочек одной-единственной для всего произведения идеи”. В этом смысле “Фауст” есть “нечто совершенно несоизмеримое”, и “тщетны все попытки сделать его доступным нашему рассудку” (62).

Б.Сфрёнсен говорит о трех видах символа в учении Гете о символе - “классического” и “послеклассического” периода (63): гештальт-символ, эмоциональный символ, репрезентативный символ. Эта классификация заслуживает внимания.

В период веймарского классицизма у Гете была идея искусства как замкнутого в себе художественного мира. Рациональное в этой идее было то, что произведение искусства рассматривалось как относительно автономная система, подчиненная своим специфическим законам. “Если опера хороша, - писал Гете в статье “О правде и правдоподобии в искусстве” (1797), - то она, конечно, является как бы маленьким мирком для себя, в котором все совершается по известным законам и который требует, чтобы о нем судили по его собственным законам, ощущали бы его соответственно с его собственными качествами” (64). С этой позиции произведение искусства рассматривается как в себе покоящийся символ, “гештальт-символ”. “Большим достоинством произведения искусства, - считает Гете в этот период, - является его самоудовлетворенность и замкнутость” (65). Гетевский способ выражения давал основание рассматривать его учение о символе как об имманентной структуре, не имеющей выхода вовне (66), и было в дальнейшем использовано “формалистами” (67). В действительности же дело было не так. Например, характеризуя символические сюжеты (в этот же период), Гете пишет, что они “кажутся самодовлеющими - и все же они глубоко значительны”, так как связаны с идеалом, обобщением, о чем уже говорилось (68).

“Эмоциональные символы” у Гете - это в сущности все символы в искусстве, рассматриваемые с субъективной стороны, с точки зрения их воздействия на чувства человека. Уже говорилось, что законы воздействия всех искусств Гете ищет в человеческой душе. Развивая мысли “бурных гениев”, он пишет: “Но человек ведь не только мыслящее, но одновременно и чувствующее существо” (69). Он - нечто целостное, единство различных сил, тесно связанных между собой. К этому-то целому и должно взывать произведение искусства, оно должно соответствовать этому разнообразному единству, этому слитному разнообразию” (70). Именно художественный символ - образный, наглядный, конкретный, неисчерпаемый в своем идейном наполнении лучше всего отвечает, согласно Гете, этому требованию.

В послеклассический период на первое место выдвигается понятие “репрезентативного символа”, что было связано с естественнонаучными методами, с такими категориями, как “тип”, опыт высшего вида - “первофеномен” (71). Репрезентативный символ - это такой типичный случай, такое частное, особенное, которое, когда оно вполне обнаруживает себя, указывает и на все остальные, ведет ко всеобщему. Причем этот путь отличается от пути к обобщению в аллегории. “Далеко не одно и то же, подыскивает ли поэт для выражения всеобщего особенное или же в особенном видит всеобщее. Первый путь приводит к аллегориям, в которых особенное имеет значение только примера, только образца всеобщего, последний же и составляет подлинную природу поэзии; поэзия называет особенное, не думая о всеобщем и на него не указуя. Но кто живо воспримет изображенное его особенное, приобретет вместе с ним и всеобщее, вовсе того не сознавая или осознав это только позднее” (72). “Настоящая символика там, где частное представляет всеобщее... как живое мгновенное откровение непознаваемого” (73).

Учение Гете о символе как “типе” и “первофеномене” оказалось в эстетике исключительно плодотворным: “Здесь берет свое начало учение о типическом в жизни и в искусстве” (74).

Подлинное художественное творчество (в отличие от “простого подражания” и “манеры”) Гете называл “стилем”. Поскольку “стиль” Гете связывает с созданием типических образов, передающих всеобщее через особенное, постольку это понятие, как верно подмечает Х.Келлер, тесно связано с “символом” (75).

Когда художник от “простого подражания природе” поднимается до “манеры”, “он обретает свой собственный лад, создает свой собственный язык, чтобы по-своему передать то, что восприняла его душа. Когда же искусство обретает черты стиля, “который покоится на глубочайших твердынях познания, на самом существе вещей”, постольку его дано распознавать “в зримых и осязаемых образах”, имеющих символический характер, оно, искусство, окончательно “создает для себя единый язык” (76). Удалясь от прозы, этот поэтический язык “поднимается в высшие сферы и там обретает свои собственные законы” (77).

Этот “наивысший язык, который, разумеется, надо понимать”, требует возвыситься до художника, “собрать себя”, “жить одной жизнью с произведением искусства, снова и снова созерцать его и тем самым вступить в более возвышенное существование” (78).

Способность владеть и пользоваться таким “языком” характеризует, как считает Гете, гения (79). Это способность прежде всего - постижения существа вещей. Но поскольку речь идет о коммуникации, о выражении этой познанной сущности “наружу”, постольку гений обусловлен материалом и временем, причем оба неизбежно связывают его (80). Например, поэту нужны такие “внешние средства для создания достойного образа из данного материала”, как слова и ритмы, причем речь идет не только о “точности фраз”, но и о “благозвучии периодов”, “обаянии”, “гармонии” (81). В то же время у Гете имеются и другие высказывания, в которых нельзя не видеть отражение концепции Шёфтсбери о “внутренней форме”. “Подлинный поэтический гений... пусть на его пути возникают препятствия в виде несовершенства языка, слабой внешней техники и тому подобного, он владеет высшей внутренней формой, и ей в конце концов подчиняется все...” (82).

Итак, в аспекте интересующей нас проблемы “искусство и коммуникация” Гете занимает особое место в истории эстетической мысли. Ему принадлежит, на наш взгляд, самое глубокое истолкование проблемы художественного символа в эстетике. Оно неразрывно связано с великим искусством самого Гете, пронизано диалектикой и “стихийным материализмом” (В.Ф.Асмус). Учение Гете о художественном символе - то ценное в немецкой классической эстетике, что должно быть унаследовано (с соответствующими коррективами) современной эстетикой (83).

“Проблема знака” в узком смысле почти не исследовалась Гете. Что же касается вопросов “языка”, он здесь в основном следует взглядам немецких просветителей, главным образом Гердера.

Взгляды Гете по интересующим нас вопросам оказали громадное влияние на последующее развитие философско-эстетической мысли.